стремлюсь, и позволил мне восходить по лестнице самостоятельно. — И не советую тебе приезжать сюда завтра пораньше, чтобы переговорить с кем- нибудь из них.
Я в недоумении уставилась на него, поскольку он практически снял готовую реплику с моего языка. Вместо родившейся в мозгу тирады с губ теперь слетел короткий вопрос:
— Почему?
— Я ведь говорил: начальство негласно одобряет такое обращение с не сознавшимися арестантами.
— Про такое обращение речи не было, — заупрямилась я.
Раджер безразлично пожал плечами: вести бессмысленный спор он был не настроен.
— То есть вот это всех устраивает? — переспросила я, отчего-то понизив голос.
Снова пожатие плечами, на сей раз призванное заменить положительный ответ.
— Система заинтересована в том, чтобы преступники делали официальное признание, — напомнил тюремщик.
Кстати сказать, сам он голоса не понижал.
— И выбивает это признание силой?
Раджер промолчал, но в выражении его глаз я прочитала одобрение: «Вот теперь ты начинаешь что-то понимать, птенец».
А действительно, что это я удивляюсь? Можно подумать, мне по собственному опыту не известно, сколь несовершенной и безнравственной бывает система.
— Ладно, но ведь это незаконно? — продолжала настаивать я. Врожденное упрямство, не иначе. — Он же может рассказать обо всем своим родным, а те — поднять шум?
— Заключенным с нижнего этажа свидания запрещены, — невозмутимо просветил меня Раджер.
Я моргнула, принимая информацию к сведению. Ну да, вот еще один способ воздействия.
— Ну ладно, а камеры? На них же фиксируется все, что происходит!
— Непосредственно возле места заключения их нет.
— Что? — Я остановилась посреди лестничного проема, недоверчиво вытаращившись на сопровождающего.
— Съемка этого участка не ведется, — перефразировал он.
Видимо, чтобы до меня точно дошло.
— Но как такое может быть?
У меня безвольно опустились руки.
— Думаю, ты и сам догадаешься. — Тюремщик продолжил подниматься как ни в чем не бывало. Это заставило меня выйти из ступора, дабы не отстать. — Так у Кортона и ему подобных больше свободы.
Кортон… Кажется, я уже слышала это имя. В любом случае речь явно о том охраннике, что принес Макнэллу еду.
— Ладно, — подобная предусмотрительность местной власти меня уже не удивляла, в недоумение вводило иное, — а если что-нибудь произойдет? Чрезвычайная ситуация?
— Не может быть никакой чрезвычайной ситуации, — отрезал Раджер с уже знакомой мне убежденностью. — Система безопасности на таких участках отработана в совершенстве.
— Хорошо, допустим, до тюремщика заключенный не доберется, — приняла, спора ради, точку зрения оппонента, — а если он сбежит? Найдет способ открыть дверь камеры? Сам или с посторонней помощью, что тогда?
— Вот именно: что тогда? — эхом повторил Раджер. — Выход из тюрьмы далеко, подкоп не сделаешь. Дальше ему пришлось бы идти по коридору, а там снимается чуть ли не каждый миллиметр. При любой ситуации, выходящей за рамки обыденного, дежурному подается сигнал. Если ситуация подпадает под категорию чрезвычайной — скажем, компьютер фиксирует угрозу Человеческой жизни, автоматически включается сирена.
— А если он ударит кого-нибудь местного по темечку, затащит в камеру, а сам переоденется в униформу? — не унималась я.
Строго говоря, это было уже не заступничество, а этакая логическая игра, головоломка, в ходе которой я пыталась найти брешь в системе защиты. Признаю, что меня слегка занесло, но, впрочем, с кем не бывает?
— Компьютер распознает лица. — Наверное, я не первая, кто приставал к охраннику с подобными дурацкими вопросами. Во всяком случае вид у него был почти скучающий. — Ты у него в базе данных, как и я. А вот Макнэлл… Он тоже в базе данных, но совсем в другом качестве.
— Но ведь система распознавания лиц пока несовершенна. — Я попыталась сделать последнюю попытку, уже понимая, что безнадежно проигрываю.
— Не совершенна, но и не плоха, — не впечатлился аргументом Раджер. — И потом, выход из тюрьмы — рядом с будкой охраны и только после проверки отпечатка пальца. Как он обойдет все эти ограничения?
Тут я не нашлась, что ответить.
