– Нет, я серьезно, – не удовлетворившись ее ответом, продолжала Полина. – И тем более этот тип, который звонил… конечно, тебе не нужно было звать Артема к нему. Он так к Артему пристал – просто неприлично. Мало ли, вместе работали! Какой-то идиот, ей-богу! Был зам. председателя в районном совете, а советы же, как Белый дом расстреляли, все упразднили, и вот теперь на работу никуда устроиться не может. Хочет, чтобы Артем помог. Сам за три года никаких полезных связей не наработал, не нужен никому, а почему Артем должен? Почему, да?
– Действительно, – отозвалась Маргарита.
– Нет, ты понимаешь?
– Еще как!
Полина остановила, наконец, на ней взгляд, пытаясь понять, всерьез ли Маргарита соглашается с ней, или же тут ирония.
– Нет, – проговорила она потом, – такой, знаешь, идиот, такой идиот, просто поразительно! Выбрали на демократической волне зампредом, три года сидел – и не наработать никаких связей!
– Идиотичней некуда, конечно, – снова согласилась Маргарита.
Она приехала сюда с двумя сумками, за три недели жизни натаскалось вещей еще на три. Просила мать подвезти к работе то книги, то юбку с шарфом, то альбом с фотографиями. Маргарита вышла на улицу, поймала машину, вернулась за вещами, – и, когда отъезжала от подъезда, в забранный черной чугунной решеткой двор, сыто покачиваясь, неторопливо вкатила черная служебная «Волга» Скоробеева.
Маргарита вернулась домой – и стала жить тихо, как мышь. Шмыгала утром на работу и шмыгала вечером обратно. Кусочек сыра в норку и за кусочком сыра из норки. В известной мере, этот образ, с которым она сейчас ассоциировала себя, соответствовал действительности: в магазинах появились французские сыры с плесенью – «бри», «камамбер», – они безумно понравились ей, и она, несмотря на их дороговизну, старалась, чтобы в холодильнике всегда была коробочка того или другого. Руслан успокоился – и больше не трезвонил и не возникал около дома. Скоробеев после устроенного скандала не появлялся на работе два дня, а когда появился, провел между собой и нею такую черту – как пограничная охранная полоса: не вступи, а вступишь – считай, пропала. Беспрекословное исполнение всех приказаний, без разрешения не открывать рта, высказываться только по делу, и с членами комиссии – тоже никакой неформальной трепотни.
И тем не менее жизнь ее вся сосредоточилась на работе. Шмыг утром, шмыг вечером. Время от времени Маргарита вспоминала о ночи в клубе, точнее, о том шатене, Владиславе по имени, и ощущала в груди сосущую тоску, томление – не по нему, нет, а по тому чувству восторга, парения, упоения своей телесной оболочкой, которое владело ею в ту ночь. И которому не дано было разрядиться освобождающим молниевым разрядом. Но она не позволяла себе купаться в этой тоске. Вытаскивала себя из нее за волосы и хорошенько, насухо выжимала, Выжимала она себя в ближайшем от дома бассейне. Покупала туда после работы билет и целый час, не отдыхая, бороздила его двацатипятиметровое водное поле туда-обратно, туда-обратно. Все же это была редкостная удача – попасть работать в администрацию президента. Первого президента России. Ей повезло, что говорить. И Скоробеев, при всех его недостатках, если сравнивать, – конечно, не чета тем мерзавцам, ее Атланту и бывшему гебисту Семену Арсеньевичу. Идеальных людей не бывает, она тоже, если объективно, совсем не ангел. Маргарита вспоминала, как она заявила о себе Владиславу: «Я – амазонка!» – и вся содрогалась от смеха. Нужно же было залепить такое!
Все у нее еще состоится в жизни – вот ощущение, с которым она жила. Все состоится. Нужно только набраться терпения.
О том, что в комиссии должна быть хотя бы одна женщина, говорили все, все время, сколько Маргарита работала помощником Скоробеева. Сама Маргарита была не в счет: она лишь присутствовала на заседаниях, организовывала их, но членом комиссии не являлась. И Скоробеев тоже считал, что комиссии недостает женского взгляда, на заседаниях звучали разные громкие имена – то актрисы, то депутата Думы, то жены умершего правозащитника, которая теперь тоже стала общественной деятельницей, – Скоробеев кивал головой, соглашался, но все тянул, никого из них в состав комиссии не вводил, словно бы ждал какой-то более подходящей, убойной кандидатуры. Он любил это слово – «убойный», «убойно». И то и дело, по тому или иному поводу, говорил: «Нужно, чтобы было убойно. Нужны убойные аргументы. Это совершенно убойный факт!»
Женщина в комиссии появилась только в середине лета. У нее была редкая и странная фамилия – Ципа. Не «Цыпа», через «ы», а через «и» – Ципа. Не депутат, не актриса, не общественная деятельница, – журналистка. Говорили, очень известная, работала в самых престижных изданиях, имеет неоценимые заслуги в разоблачении коммунистической власти, а последние года полтора находилась в Америке, там ей дали специальный грант – то ли кого-то учила, то ли училась. Ее звали Аркадия. И у отца ее тоже было необыкновенное имя – Серапион, и потому она была Аркадия Серапионовна. Аркадия Серапионовна Ципа. Маргарите это понравилось Не имя, а новогодняя елка.
Имя было – наряженная, увешанная серебряной мишурой елка, а дверь открылась – и в приемную вошел один большой сильный мускул. Так показалось Маргарите. Такое у нее возникло впечатление. На миг ее даже охватила некая робость, род гипнотической скованности кролика перед удавом. Хотя в вошедшей чисто телесно не было ничего атлетического. Никакой «накачанности». Но эта мускулистость была в том, как она шла. Как держала голову. Как смотрела. Во всех ее движениях. И в манере вести разговор, когда заговорила, тоже была эта яростная, неукротимая мускулистость.
В новое посещение комиссии – уже не гостевое, а рабочее, на заседание – Ципа принесла свою последнюю статью – сразу несколько экземпляров газеты. Прошу, вручала она газету каждому вновь пришедшему. Получалось это у нее так, словно бы тот для того только здесь и появился, чтобы получить газету с ее статьей. Четвертая страница, добавляла она указующе, там увидите.
