тобой в недра Матерь-горы, а этим людям нужно суметь жить дальше. Зачем ты рвешь им сердца своей простой мелодией так, как не смогла бы измучить самой искусной трелью? Ах, Сарматова невеста, перестань, – даже Совьон, спокойная, каменная Совьон, не уронившая ни слезы, когда хоронили Тойву, плачет, слушая тебя».
По щекам воительницы текла вода, которую она небрежно смахивала ладонью, но лицо оставалось по-прежнему невозмутимым. Та Ёхо рядом с ней покачивалась и будто бы норовила заскулить от боли, хотя едва ли ее беспокоила нога. Оркки Лис бросал в костер пожелтевшие травинки и, не мигая, смотрел, как они съеживались в огне. В подрагивающем воздухе летала мошкара.
– Сыграй своему жениху так же, – хрипловато сказал он и кивнул куда-то в сторону, за потерянного Гъяла, не отводя взгляда от пламени, – и, может быть, он тебя отпустит.
– Не отпустит, – ответила Рацлава, отняв губы от свирели. Неспешно поправила расшитую по подолу юбку, подоткнутую под колени, – завтра у нее будет другое платье, самое дорогое, самое нежное.
Стоило ее песне развеяться, как Оркки поднялся на ноги и, отряхнув ладони от травы, похлопал Лутого по плечу.
– Пойдем-ка, поговорим.
Они говорили вдали от всех – костер рассеянно дымил в ночи. Лутый сидел на сухом пне, постукивая носком сапога по шляпкам грибов, рассыпанных по земле. Оркки ходил перед ним – взад-вперед, будто рыскающий зверь.
– Отдадим девушку, – голос его звучал сипло и непривычно тревожно, – направимся в Бычью падь. К Малгожате Марильевне, сестре нашего князя, хотя какая она нынче Марильевна, когда замужем за хозяином Бычьей пади… Говорят, муж у нее по струнке ходит… Князь сказал, Малгожата даст нам приют и пищу на обратный путь. Сейчас, думаю, даже охрану – нас ведь так мало…
– Знаю, батенька, – сонно сказал Лутый, вновь смотря на крошки звезд. Какие же они были сегодня яркие и красивые.
– Из ее владений я напишу в Черногород письмо. – Оркки резко остановился и заговорил серьезнее прежнего. – Обо всем, что случилось.
– Пиши, батенька, – мягко согласился Лутый, слушая в полуха. Все равно он тогда уже будет очередной вещью, отданной дракону, – ходили сплетни, что Сармат не слишком нуждался в присланных слугах. Похоже, у него было довольно своих, и все рабы, отправленные ему вместе с невестами, являлись лишь символами трепета и глубокого уважения. А еще это считалось одной из самых страшных казней, какую только придумали в Княжьих горах, – Лутый так и скажет Сармату. Мол, черногородцы осудили его и обрекли на заточение в Матерь-горе. Если, конечно, Сармат действительно бывает человеком и Лутый увидит его за остаток этого года: коли рабы не слишком нужны дракону, зачем ему вообще встречаться с ними?
– Послушай. – Оркки опустился на корточки перед Лутым и несильно, с отеческой любовью потрепал его за ухо. – Я могу написать, что ты погиб или потерялся в битве. Тебе необязательно отправляться к Сармату. Уедешь, куда душа пожелает. Ты найдешь себе другого князя или господина. И ты найдешь себе невесту и новых лихих друзей. Если захочешь, вернешься в Черногород спустя время – никто не обвинит, если скажешь, что разбойники сильно ранили тебя, а мы решили, что ты мертв, и оставили твое тело в лесу.
Лутый смотрел в напряженное, почти умоляющее лицо Оркки Лиса. До чего ему, наверное, было тяжело: его друг пал, и его люди пали, а успех всего похода оказался под угрозой. Но Лутому ли не знать, что Оркки относился к нему как к сынуи его смерть пережил бы еще тяжелее, чем гибель Тойву? До чего же было непривычно видеть его таким: Оркки Лис, хитрый и сдержанный, сидел перед ним, и глаза его светились лихорадочной надеждой, а рука цеплялась за его руку.
Как же было бы славно уехать. И жить-жить-жить – юлить и восхищать, разгадывать тайны мира и встречать удивительных людей. Видеть великие города и крохотные села, переплывать моря и переходить степи, спать в горах и на скамьях дружинных домов. Сделать так, чтобы рабский ошейник, сейчас завернутый в одно из расшитых полотен в повозке с приданым, никогда не стиснул его шею. Но Лутый ли не ловок, Лутый ли не находчив… Он будет плясать перед княжнами и любить жизнь до седых волос – и что потом? Кто, если не он, расскажет людям о драконе?
Долго ли еще Сармату-змею сидеть в своей горе?
– Батенька. – Лутый подался вперед и грустно улыбнулся. – Батенька, неси-ка ты мне тот латунный ошейник, что лежит в нашей повозке. И помоги мне его застегнуть – да так, чтобы его смог снять лишь умелый кузнец. А ключ выброси в реку.
Оркки Лис отшатнулся, будто его ударили. Несколько мгновений пусто и испуганно смотрел, будто не верил, а потом лицо его исказилось.
– Сосунок, – шикнул он. – Дурья твоя голова, что же ты делаешь? Зачем себя хоронишь?
– Батенька, – миролюбиво, но вместе с этим и строго сказал Лутый. – Не нужно.
– Не нужно? – Оркки взвился на ноги. – Чего тебе, дурню, не нужно? Жизни? Свободы?
От отчаяния и закипевшего в груди гнева он сплюнул и, ударив ногой оземь, взбил комочки почвы. Стиснул руки в кулаках так, что на коже остались следы от ногтей.
– Думаешь, что лучше других? Умнее, изворотливее? Не поможет тебе ничего, мальчишка, ничто тебя не спасет. Дракон зазря пожжет тебя, как и сотни людей до.
– Пожжет, значит, так мне на роду написано, – пожал плечами Лутый, не вставая с пня. – Второй раз умирать не придется.
Оркки Лис посмотрел на него диким взглядом.
