– Свидимся еще, Совьон?
– Если так любопытно, спрашивай у своих богов, не у меня. – Ее голос взвился перед вторым раскатом. Ворон обогнул корчму, в оконцах которой горел теплый желтый свет, и опустился на хозяйское плечо. – Мне это неведомо.
– Ну что ж… – Оркки приподнял руку в знак прощания. По круглой крыше корчмы застучал дождь. – Славных тебе дорог, Совьон.
Воительница попрощалась в ответ и, ударив пятками в вороные бока, сорвалась в лес. Вечер загустел в ожидании грозы. В бархатном небе вились ниточки молний – они мерцали над деревьями и вокруг Матерь-горы, отсюда казавшейся хоть и не такой огромной, но по-прежнему грозной. Оркки Лис стоял под дождем, даже когда ушел Гъял, и смотрел Совьон вслед – ждал, пока она не скрылась из виду, пока не затихли цокот копыт и карканье ворона, пока не исчезло все, что напоминало бы о ее присутствии. А потом воротился на крыльцо.
Зов крови
IX
Она пряла не шерсть, не лен, не шелк – человеческую судьбу. Ее работу освещало танцующее свечное пламя; по стенам скользили языки теней. Хиллсиэ Ино, вскинув матовый кинжал, обрезала нити, завершая одно полотно и тут же начиная следующее. Сколько у Хозяина горы было невест, сколько жен, но никто из них не вызывал в вёльхе-прядильщице такого отвращения. Если бы она могла, то выткала бы бельмяноглазой девице худшую судьбу, но Хиллсиэ Ино не имела таких прав: все решала ее богиня, суровая Сирпа. И по ее наставлению в Хиллсиэ Ино не должно было быть ни жалости, ни злобы.
Сейчас прялка не крутилась: Хиллсиэ Ино даже не смотрела на нее, принявшись за шитье. Первым на новое полотно, белое-белое, будто снег на перевалах, выполз паук, сотканный из серых нитей. Все его восемь глаз были молочны и слепы. Как же ты, бездарная самозванка, посмела совершить то, что совершила? Как решилась посчитать себя пряхой, ткущей если не судьбу, то музыку? Украсть инструмент у певца камня – все равно что похитить прялку у Хиллсиэ Ино. И назваться вёльхой, не нося в себе ни отголоска силы. Глупая, наглая, бесталанная девица – чем больше ведьма читала ее прошлое, тем яростнее клокотал гнев в ее груди. Хиллсиэ Ино скалилась сгнившими зубами и качала головой так, что трепыхались мочки ушей, растянутые лунными камнями. За такие преступления нужно хлестать плетьми и разрывать на кусочки – вёльха порадуется, когда соткет смерть девицы. Как и всех, ее убьет каменный воин, брат Хозяина горы.
Вместе с пауком на полотне расцвела кайма узора. И все следующие недели Хиллсиэ Ино вышивала, как самозванка обживалась в чертогах жениха. Она была совершенно слепа и беспомощна, и марлы вышли к ней сразу, хотя другим девицам показывались лишь перед свадьбой. Появление слуг напугало самозванку – она едва не лишилась рассудка, даже не видя их переломанных, залатанных породой грустных лиц. Но, оправившись, сумела понять, что марлы не желали ей зла. Наоборот, оберегали, когда Матерь-гора гнала ее по своим коридорам – незрячего крысенка, тыкающегося по углам. Умывали ее, одевали в новые платья, подводили к столам с едой – как же девушка была податлива, как отрешена и скованна. Ее страшил каждый новый зал, каждый поворот в сплетении бесконечных коридоров.
Вытягивая иглу, Хиллсиэ Ино прикрыла глаза и подумала, что, наверное, это и вправду ужасно. Блуждать по бескрайним чертогам, боясь удариться и поскользнуться; слышать лишь биение собственного сердца да скрипящие шаги неведомых, преследующих ее существ. Ничего не знать и не понимать, чувствовать, как Матерь-гора, рассерженная тем, что девица слишком долго топчется на одном месте, сыплет с потолка каменную крошку. Ощущать под пальцами лишь холод камня, постепенно забывая тепло солнца и запах травы.
Но ничего. Страдания самозванке к лицу.
Хиллсиэ Ино вышивала, как время от времени, пытаясь успокоиться, девица играла на свирели. Славно играла, нежно, но вёльхе не нравилось: каждый звук казался грубее тележного скрипа. Поди тот, кого ты обокрала, пел во сто крат слаще, а, воровка?.. Шли дни, и снаружи началась зима: Хиллсиэ Ино привиделось, что на горные склоны ложился первый снег, легкий, будто перья. Она запечатлела это на самозванкином полотне. Сама вёльха-прядильщица выходила из недр только один раз в году, и он приближался.
День сменялся днем, чертог – чертогом. Девица привыкала к дрожащим стенам и немым марлам, которые унизывали жемчугом ее пухлые изрезанные руки – кровь ползла бледно-алой нитью. Так утекла неделя, затем – вторая, и из ущербной луны родилась новая. Хиллсиэ Ино выткала и ее: густо-золотая луна, юная, точно государева невеста.
Под сухими пальцами порхали птицы, все – бельмяноглазые: лети горлица за княжьей вольницей, за княжьей конницей… Они были вышиты так искусно, что казались живыми. Такой же казалась и самозванка, разряженная в бледно-голубые, отливающие лиловым платья. На лбу – широкая перевязка с узорами из жемчуга и перламутра. Краснота, проявляющаяся на щеках и шее, расчесы, выползающие из-под лоскутков на пальцах – знал ли мир пряху искуснее, чем Хиллсиэ Ино?
Марлы украшали самозванку, но не спешили готовить ее к жениху: луна только начинала расти. Они ходили за ней по пятам, услужливые и горестные, равнодушные к ее песням. «Ах, – думала вёльха, – что же ты за певунья камня, раз не можешь их увлечь? Для чего тебе твоя свирель – коротать время? Уж не надеешься ли ты, девица, бросить любовь в сердце Хозяина горы?»
Хиллсиэ Ино засмеялась, склонившись над шитьем. Если у Хозяина горы и осталось сердце, то оно любило лишь его самого. Верно говорили старые предания: третий княжий сын был чудовищем еще до того, как стал драконом.
