Год Змея

– Вот как. – Сармат вскинул подпаленную рыжую бровь. – О чем же ты поешь?

– Я не пою, – мягко поправила Рацлава, выпутывая свирель из бус. Покалеченные пальцы дрожали, и это было единственное, что выдавало ее волнение. – Вели играть, Сармат-змей.

Сармат как-то разочарованно отмахнулся, подходя к столику рядом с ложем: он подцепил чарку, которую сувары заботливо наполнили вином.

– Играй. – И сделал глоток.

Зачем ему такая жена? Дело не в красоте – Сармат восхищался многообразием человеческих черт и смог бы увидеть прелесть даже в кипенном полном теле, в рыхловатом лице и стеклянных бельмах. Хуже всего – рыбья отрешенность. Морозное равнодушие: ни любопытства, ни трепета, ни нелюбви – ничего, что питало бы Сармата, увлекало, заставляло бы хитрить и покорять.

«Лучше бы тебя не довезли, черногородская девка. Лучше бы ты сейчас лежала на дне болота, чем стояла здесь, скованная и пустая».

Отставив чарку, Сармат рухнул на ложе и закинул на столик ноги в сапогах. А тем временем Рацлава вытянула первый звук.

…Сколько гадала, как крепки окажутся нити, из которых сплетен Сармат-змей. Сколько маялась, сколько думала – получай же, самозваная певунья камня. Рацлава задохнулась, когда свирель раскроила ей указательный палец, но не от боли – от страха.

Не было у Сармата нитей. Лишь слившиеся в одно жидкое золото – раскаленное, пышущее жаром. Казалось, оно текло в нем вместо крови, кипело вместо слюны и слез. Рацлаве не то что не соткать полотно – даже не приблизиться к Сармату. Будь у нее не год, а полных сотня лет, все равно бы не сумела совладать.

Что-то влажное стекло по ее щеке да убежало под ворот.

– Почему ты плачешь? – удивился Сармат. – Разве я обидел тебя?

А потом из горла Рацлавы выхлестнулся смех – горячечный, отчаянный.

Это была лучшая песня, сотканная за всю ее жизнь. И самая бесполезная из всех – в ней звучала такая печальная веселость, такой мучительный надрыв. Нити сплетались с нитями: вкрадчивые пророчества, сорванная фата и травы под чужим окном, пахнущие сладко и горестно. Ах, не выходит ничего хорошего от любви, ничего хорошего…

Нежность моя нежность, молодость моя молодость, – что же станется через год, милая?..

Песня текла из свирели – острая и скорбно-ласковая.

Говорила ведьма, что обманет меня девка белокожая. Говорила-говорила да не солгала: ах, милая, слышишь – поет соловей в твоем саду. Только не разберу, о чем, и лишь в груди болит, словно ножом ударили, – для Рацлавы мешались запахи и звуки: птичья трель, железо, душная ночь… Под чужим окном качались уснувшие цветы, и земля была холодная и сырая. Песня взлетала и срывалась с самой вершины – будто бы задыхалась, чтобы через мгновение раскрыться с новой мощью.

А затем все пошло на спад. И, дробясь о самоцветы, остывали звуки, похожие на звон колоколов, – не то свадьба, не то панихида. Рацлава отпустила свирель – колыхнулись рукава в багряных мазках.

– Красиво, – заметил Сармат. Он полулежал и наблюдал за невестой, которая, сгорбившись, зябко вела полными плечами. – У тебя кровь. Почему?

– Я забылась, господин, – проговорила Рацлава. – И слишком крепко сжала свирель.

– Похоже, тонкая у тебя кожа, – улыбаясь, согласился Сармат и поднялся – пусть лжет, если ей угодно.

– Похоже.

– А свирель – острая.

– Острее ножей, господин.

Сармат приблизился к ней настолько, что Рацлава ощутила его дыхание на своем лице – горячее, отдающее вином. Но не шелохнулась, когда он прикоснулся носом к ее виску. Когда снимал с ее волос самоцветный обруч, когда тянул пуговицы – не для этого ли ее везли?

А Сармат, покалывая щетиной мягкую невестину шею, думал, что из девицы выйдет нелюбимая жена – на одну длинную колдовскую ночь. Но пусть она будет ему певчей птицей и пусть играет на свирели, развеивая его тоску до летнего солнцеворота.

У правого бока Кригги танцевало веретено, у левого стоял стул с привязанной к нему куделью – тянулось скрученное волокно, которое Кригга нежно перебирала пальцами. Может, драконьей жене только и полагалось, что любоваться нарядами и драгоценными камнями, но Кригга была деревенской девушкой из большой семьи. Она так истосковалась по труду, что выпросила у марл веретено и кудельку, – слышали ли прислужницы более странную просьбу? Лицо у Кригги было сосредоточенное и светлое: Малика усмехнулась.

– Неужели ты так любишь прясть?

Княжна сидела рядом, на кованом сундуке. Она сама нашла Криггу: для нее, соскучившейся по человеческому голосу, это не оказалось трудным. Коридоры Матерь-горы переставали казаться лабиринтом – если бы Малика захотела, она бы вышла и к другой пряхе, живущей в этих недрах.

– Я не люблю безделье, – призналась Кригга, вскидывая голову и смущенно улыбаясь. – Меня так воспитали, Малика Горбовна.

Та прищелкнула языком и закатила глаза, но беззлобно: сейчас женщины казались друг другу почти родными. Многое изменилось с тех пор, как они