К полнолунию разошлась первая снежная буря. Яростно клубились снежинки – еще редкие, тонкие, словно кусочки кружева. Танцуя, они опускались на ржавое золото листвы. С севера дули промозглые ветры, несущие на своих спинах предостережения о грядущей зиме. Хиллсиэ Ино приходилось сызнова зажигать свечи – их гасили сквозняки, поднимавшиеся в горных проходах. Наконец у вёльхи закончились заготовленные нити, и она раскрутила верную прялку. Та утробно запела о приближающейся змеиной свадьбе.
Марлы достали из сундуков платье, снятое с невесты еще в первый день, – богатое, нежное, с длинными узорными рукавами. Они вернули самозванке ее фату, ставшую под их пальцами еще мягче и тоньше. Шею и запястья девицы обвили не только ее украшениями, но и сокровищами Хозяина горы: льдистый кварц и лиловый аметист, небесно-голубой ястребиный глаз. На ее волосы марлы надели обруч – широкий, с морозной дымкой на дне самоцветов, а по лицу разбросали обрядовые символы. Когда каменные девы пели, самозванка даже не дрожала: она, забывшись, размякла в их руках.
А потом ее, отрешенную и бледную, вели к Хозяину горы – в небольшие палаты, выложенные дымчатым рыбьим глазом и сапфиром: цвет в каждом камне тянулся от белого до насыщенно-голубого. «Принимай свою дань, змеиный государь, принимай», – надрывалось колесо прялки, и на руки Хиллсиэ Ино текли новые нити судьбы.
Горел очаг. Рацлава слышала треск щепок, смешанный с постукиванием ее качающихся бус. Марлы оставили невесту на пороге чертога – дальше предстояло идти самой, и Рацлава положила ладонь на холодную самоцветную стену. Она боялась не столько Сармата, сколько пути к нему, но ей пришлось сделать всего несколько шагов, прежде чем услышать приветствие – жаркое, клокочущее.
– Ну, здравствуй, девица. Звать-то как?
Ее ответ соскользнул с неповоротливого языка.
Сармат развалился на широком, застеленном белой шкурой ложе. Он теребил связку темно-алого граната и скрещивал ноги в сапогах, но всем, что Рацлава знала о нем, был голос – мурлыкающий и шипящий, льющийся, словно густой мед.
– Откуда ты?
– Из Черногородского княжества, – но Рацлава по-прежнему говорила бесстрастно. Не дрожала и не храбрилась: а толку? Ее это не спасет.
Она услышала, как Сармат сдвинулся с места, – кажется, юрко поднялся на ноги.
– Это север, – миролюбиво заметил он. – Я не бывал в Черногороде. Там красиво?
Фата, поняла Рацлава, стоя у входа в свой свадебный чертог. Из-за фаты он не видел ее глаз – но как она шла, Сармат-змей, как опиралась о стену: это походка не напуганной девушки, а незрячей.
– Не знаю, – равнодушно качнула головой. – Говорят, красиво.
Сармат оправил кушак и, смахнув косы с плеч, сощурился в мерцающем полумраке. Стояла его невеста – полная, белая и отрешенная, окутанная облаком фаты и нитями украшений. Донельзя боязливая: девушка будто бы боялась сойти с места. Кружево ее рукавов едва не лизало пол, словно пена – прибрежные камни.
– А разве ты сама не отличишь красивое от безобразного?
Что Рацлаве его мурлыкающий голос, теплая насмешка и желание начать длинный разговор?
– Не отличу, – сказала ровно. – И не пойму, сам ты красив или безобразен.
Он оказался рядом в несколько широких шагов. Резко стянул фату с лица – ткань, сминаясь, жалобно зашуршала в его пальцах. А потом Сармат, совсем как Шык-бет, заставил Рацлаву вскинуть подбородок, и отблеск пламени, отлетев от самоцветных стен, утонул в ее бельмах. У невесты Сармата-змея под складками век – кусочки переливающегося рыбьего глаза.
– Слепая. – Сармат изменился в голосе. – Слепая…
Он разочарованно выпустил ее подбородок.
– Скажи на милость, – теперь в его горле теплилась не нежность – злость, – на что мне тебя прислали?
Из его горла вырвался звук, похожий на рычание обиженного зверя:
– Разжалобить? – Рацлава не знала, что его глаза недобро загорелись. Вместо прожилок – веточки пылающих медовых молний.
– А разве я тебе в ноги бросаюсь, Сармат-змей? – Ступни Рацлавы начали затекать, и она перекатилась с пятки на носок. – Пожалеть меня прошу? Стоит ли просить, раз и черногородцы не пожалели, когда отдавали.
Сармат отошел от нее и, заведя руки за пояс, заходил из угла в угол. Беспокойно заходил, быстро, на каждом шаге упруго отталкиваясь от пола. Постепенно мужчина вернул себе прежний голос, жаркий и ласковый, – тот, каким обычно разговаривал с женами.
– Думаешь, я чудовище?
– Это не моего ума дело, господин. Пусть думают те, кто тебя знает.
– Отчего же? – Он остановился и по-змеиному склонил голову вбок, но ответа не дождался. – Так почему прислали тебя, а не другую девушку?
Ложь колола Рацлаве щеки, резала язык и выливалась изо рта, огибая оставленные свирелью язвочки.
– Нет на севере песен слаще, чем мои.
