Марлы! Сознание ускользало от Рацлавы, и девушка не сумела подумать как следовало. Только обвила чье-то тело, будто утопающий – обломок ладьи, и почувствовала, что ее поволокли прочь от места, где она едва не отдала богам душу. Рацлава еще задыхалась и сипела, но теперь внутри затеплилась надежда: сейчас все станет хорошо, сейчас все наладится.
И только потом, где-то на границе рассудка, Рацлава осознала: она лежала на слишком сильной, слишком широкой руке. И почувствовала кожей: порода, к которой она прижималась, шла щербинами и сколами. Когда же Рацлава впервые коснулась марл, то запомнила, что их лица и тела – сплошь плавные бугры и пологие каменные волны.
Сармат рассказывал ей и про других слуг, суваров. Рацлава даже слышала их однажды: низкорослые и суетливые, с шаркающими шажками, напоминавшими детские. Сувары накрывали столы и двигали сундуки с нарядами – кто сумел бы оторвать ее, полнотелую, от пола так, словно Рацлава ничего не весила?
Если бы ее рассудок был свеж, она бы поняла: ее поднял каменный воин, и… Кто бы из них, умеющих лишь исполнять приказы, вздумал подойти к ней – вместо того, чтобы не заметить и оставить тихо умирать? Кто бы из них посмел намотать ее волосы на кулак и вздернуть так, словно она – не жена Сармата-змея, а простая девка, живущая на воле?
Да и, право, какая разница. Страшнее ей все равно уже не будет.
Жена его брата завывала на все голоса. Булькала кровью, хрипела и синела, словно в петле. Не то чтобы Ярхо мешали ее крики – он слышал достаточно женских визгов и плачей. И не то чтобы он хотел видеть девицу в этих залах – умрет здесь, да так и останется. Драконьи слуги слишком трусливы, чтобы прийти во владения Ярхо даже для того, чтобы вынести окоченевший труп.
У его брата было много жен. Одной больше, одной меньше – велика ли разница? Если девица слепая, то это ее беда: она не будет первой, если не доживет и до летнего солнцеворота. Сармату привезут других невест, которые станут развлекать его танцами и музыкой, – ничего с его братом не случится, перетерпит.
В Ярхо давно не осталось ни злобы, ни доброты. Ему было незачем обрекать девицу на гибель – и было незачем ее жалеть. Ее песни, с некоторых пор звучавшие во всех коридорах Матерь-горы, забавляли Сармата, но не Ярхо.
– Во-оздуха, – сипела жена его брата, упираясь невидящим взглядом ему в колени, – даже не услышала, как он подошел. – Пожалуйста…
Ярхо не собирался идти в чертоги, где воины ждали своего часа, но Матерь-гора вывела его сама – не позже и не раньше, сейчас. Обычно она не смела изменять пути, которыми ходил Ярхо, но сегодня перекроила все коридоры, спутала двери, и…
Матерь-гора радела за любимого сына. Сармат не успел наиграться со слепой и с ее песнями: огорчился бы, если б потерял раньше срока. Ярхо мог бы прийти в ярость от такой заботы, но единственное, что сумел вспомнить сейчас: женщина, которая стала горой, когда-то была и его матерью тоже.
Матерь-гора, как умела, просила его спасти очередную забаву Сармата. Ярхо понимал это, и, какая бы тяжесть ни лежала на каменном сердце, у него не было причин отказать. Поэтому он подхватил жену брата за ворот, не чувствуя к ней ни отвращения, ни сочувствия. Девица колыхнулась плотным белым облаком, вцепилась в его гранитную кольчугу изуродованными пальцами – но перестала голосить.
Там, где она касалась его тела, оставалась кровь. Стоило Ярхо пересечь арочную залу, как жена его брата обмякла, – бельма закатились, а рукава безвольно захлопали по его бедрам. Только на полной шее, белой в рдяных разводах, билась жилка, да у рта подрагивал воздух.
Ярхо проволок ее по ленте лестниц и вынес на выступ – нарост прочной черной породы. Это была небольшая площадка, нависшая над Перламутровым морем. Позади – Матерь-гора и узенькая щель, выводящая сюда; чтобы протиснуться, Ярхо пришлось пройти боком. Впереди – вид на темные соленые волны, перекатывающиеся в ночи, и зубцы Княжьего хребта. Высота была такая, что никому бы не удалось сбежать, – только разбиться, бросившись на скалы, щерившиеся далеко внизу. Но жена его брата не могла этого знать. Зато она догадалась, что ее вывели наружу, к чистому воздуху, – задрожали ноздри, распахнулись губы. В бельмах отразились одинокие звезды, проклюнувшиеся на безлунном небесном полотне.
…Рацлава дышала так, будто умирала от жажды, а ей наконец-то дали воды. Она пила воздух – живой, настоящий, соленый. Ее вывели
Под ступнями покатились мелкие осколки породы, и каменные руки тут же дернули ее назад. Стиснули под грудью, подхватили за волосы – Рацлава не понимала, что оказалась на выросте Матерь-горы. Площадка была такой короткой, что драконья жена грозила сорваться вниз.
Но она не слишком расстроилась. Ветер лизнул ее кожу, раздул тонкие прядки у лица – Рацлава стояла, расслабленная и радостная, в кольце каменных рук, хотя знала, что они могли бы раздавить ее, как орех. Сколько здесь было нитей для ее песен: запахи и звуки – кричащие птицы и волны, с рокотом разбивавшиеся об изножья гор. От изобилия кружилась голова.
– Там море? – спросила она хрипло и нежно, изворачиваясь, чтобы утереть губы платьем. «Море» – славное слово, ласковое. Рацлава не нуждалась в ответе, но уж очень ей хотелось это сказать, – она выросла во фьордах, и Ингар часто катал ее на студеной воде заливов.
Воин, державший ее, промолчал. Теперь-то Рацлава поняла, что это был воин: спиной она чувствовала каждое каменное звено на кольчуге, каждый скол, оставшийся после удара.
