Море урчало, и вода точила ноздреватую породу.
Они давно сбились с курса. Никому, даже старому кормчему Ежи, не доводилось бывать так далеко на севере. Ночами Хортим Горбович и его дружина не видели звезд – лишь туман, прилипающий к небосводу. Казалось, здесь их путало даже солнце: долго не выглядывало, прячась за облаками и пеленой снега. Скалы-чудовища восставали, будто стены исполинского лабиринта. Воды, лениво шипя, несли корабль – куда? Едва ли на юг. Ежи ждал, когда прояснится небо, но Хортим знал, что они не могли ждать слишком долго. Инжука умирал.
Тукер лежал на сдвинутых сундуках на палубе. Шторм подорвал его: щеки впали, глаза ввалились, а кожа натянулась на кости, будто желтоватая бумага. Инжука ничего не ел – внутри с трудом удерживалась даже вода. Его трясло то от жара, то от холода, лоб пылал, а на губах оставался грязный налет. Хортим надеялся, что его еще можно было спасти, – Соколья дюжина отогревала Инжуку своими одеждами, накрывала от снега и ветра, но тот продолжал таять. Тоскливо и глухо хлопал парус над его неказистым ложем. И Хортим был в отчаянии.
Однажды, когда и небо, и море налились сизой голубизной – по ним пробегали серые барашки пены и облаков, а хребты скалистых чудовищ ныряли под воду, – Фасольд сказал Хортиму, что нельзя так убиваться из-за каждого своего человека. Иначе на все смерти не хватит. Они сидели на корме: костяшкой пальца Фасольд гладил седой ус, и мелкие морские брызги ложились на его колючие небритые щеки. Хортим же походил на черную птицу, намокшую и жалкую. Влажные пряди его волос спускались до плеч комками, со лба сбилась тесьма. На заостренном лице сильнее выделялись бугры ожогов, глаза судорожно моргали – Хортим впервые терял своего соратника. Он силился что-то изменить, но тщетно.
Изгнание юноши длилось больше четырех лет. Кто-то из воинов Фасольда погиб в Хаарлифе, кого-то еще в первый год сожгла болезнь, но Хортиму везло, и все двенадцать из Сокольей дюжины по-прежнему были с ним. Они пережили и походы в Хаарлиф, и столкновение с Сарматом два года назад – тогда больше всех пострадал сам Хортим, которому дракон изуродовал почти полтела. Разве княжич Сокольей дюжине не господин и не опора, разве он не должен заботиться о своих друзьях? Так почему он не способен спасти Инжуку? Но разумом Хортим понимал, что не ему тягаться с беспокойным морем и лихорадкой. Если бы боги улыбнулись им и на их пути показалось бы чье-нибудь поселение… Но горизонт по-прежнему был чист.
И Хортим смотрел на восковое лицо Инжуки, брался за весла, и навстречу кораблю выступали новые обломки каменных гряд. Ни единой живой души, лишь плеск волн и шуршание ветра, крики Ежи и скрип корабельных снастей.
– Ты привыкнешь, – угрюмо сказал Фасольд, налегая на весло. – Скоро.
Хортим услышал его, но не ответил, лишь рассеянно повел головой. Он мало разговаривал в последние дни – и Соколья дюжина если не молчала, то общалась мрачным шепотом. Им всем казалось, будто отмирает часть их собственного тела. Когда Хортим хотел отвлечься от мыслей, то греб сильнее, стирая мозолистые руки. Словно в первый год изгнания, когда в нем еще оставалось нечто холеное, княжеское. Малика говорила, что их кровь густая и великая и всегда дает о себе знать. Отпрыска их рода не спрятать ни за лохмотьями, ни за слоями грязи в жуткую нищету – он всегда остается царственным и гордым. Посмотрела бы ты сейчас на своего брата, сестрица, обожженного, сгорбленного, отчаявшегося.
Корабль плыл, и море под ним белело. Появлялись пластины льдов. Скалы стали выше и массивнее, а ветра, сдувающие снег, – еще холоднее, но именно в одну из таких ночей Ежи увидел проблеск звездного неба, и у дружины появилась надежда найти дорогу на юг. Но воды уже вынесли их в довольно узкую прогалину между осколками громад-утесов, напоминавших две отрубленные головы полузверя-великана, – третья выглядывала на поверхность лишь краем, ее топило море. Было решено пройти их и, обогнув, повернуть к югу, но делать это стоило неторопливо, с особой осторожностью: усилившиеся ветра могли легко швырнуть корабль на ушедшие под воду валуны.
Корабль пробирался медленно, под мерный стук весел и раскатистый шорох волн. На окаменевшие головы великана оседал туман, а море стало почти чистого голубого цвета, с незначительной бело-серой примесью. Самые острые глаза в дружине были у Инжуки – неудивительно, что воины спохватились не сразу. Но все же Арха рассмотрел скалы сквозь туман – и, отпустив весло, сорвался с места.
В зияющей бреши щеки великана он увидел чью-то лодку.
На волнах качалась привязанная лодка. Промысловая, нагруженная рыбой и сетями, длинная и прочная – ее остов был обтянут шкурой лахтака. Ее хозяйку Хортим и несколько воинов нашли, поднявшись на скалу-голову по сточенному пологому склону. Женщина возвращалась к воде и не вздрогнула, заметив чужаков.
Она была молода – пожалуй, женщина жила на свете чуть больше тридцати зим. Что-то в ней напоминало Инжуку: узкие глаза, выступающие скулы, плоское, хоть и неширокое лицо. Но при этом ее черты имели совершенно иную природу и даже кожа была не желтоватой, а коричневой. Она носила много одежд – из-под мехов выглядывали плотные штаны и расшитые юбки до середины икр. В капюшоне терялись ее смоляные стянутые в узел волосы. «Айха», – догадался Хортим, вспомнив то, что рассказывала ему старая рабыня-северянка.
Юноша удивился, что айха не испугалась. Корабль одичавших в плавании незнакомцев – худшая встреча для одинокой женщины. Но она стояла, с любопытством посматривая темными глазами даже на Фасольда, от которого, как думал Хортим, в другом случае следовало бы бежать что есть силы. А женщина уверенно и спокойно расправляла плечи, будто ничто здесь не могло причинить ей вред.
– Здравствуй… – начал юноша, но осекся. Разве она знала язык княжьих людей?
Айха молчала, опустив пышные рукавицы.
– Ты ведь не понимаешь, – сказал он с сожалением и стал помогать себе жестами. Я – тычок в грудь – Хортим. Моему другу – тычок вниз, в сторону
