сторону Поселка. Через минуту скрип снега затих, и силуэты ушедших полностью слились с чернотой перелеска. Ночная птица вскрикнула где-то в переплетении ветвей, луна посветлела и поднялась выше на небосводе, и сонная тишина вновь запеленала землю.
Минут через двадцать в Поселке ярко полыхнуло, и на мгновенье синий снег стал белым, а потом разом стало еще темней. Через секунду донесся звук оглушительного взрыва, и почти сразу раздался стрекот пулемета, к которому присоединилось более тонкое, похожее на звук швейной машинки, стрекотанье автоматов…
Луна ликом безучастного Будды, ликом страдающего Христа, ликом печального Аллаха смотрела сквозь редкие облака на эту сумасшедшую землю, где только что одни люди погубили других людей…
Панорама разбитого завода на окраине Грозного. Бесснежная чеченская зима. Армейские палатки среди развалин, бронетехника, большие темные кирпичные корпуса, заложенные мешками с песком окна. Камера наплывает на один из корпусов. В кадре темная, закопченная комната. В ней четыре железных кровати. В углу гудит газовым пламенем черная железная печка, посреди комнаты стол. На столе водка, закуска, вокруг стола четверо – трое военных и журналист в толстом черном свитере. В комнате тепло, но журналист никак не может согреться после многочасовой езды на ледяной броне БТРа.
Журналист пишет, а веселый краснощекий майор диктует:
– «Гуманоид» – офицер по работе с личным составом, ну по-прежнему – замполит.
Военные – еще один майор и полковник захихикали.
– «Фэйсы», продолжал диктовать майор, – это сотрудники ФСБ. «Финик» – финансист. «Коробочка» – танк. «Самовар» – левый, то есть незаконный нефтеперегонный завод.
– Кстати! – перебил майора полковник. – Мы вчера один такой рванули недалеко здесь. Так когда мы заряд закладывали, подъезжает к нам мужичок – чеченец. Говорит, мол, сколько хотите, чтоб не взрывать. Я говорю: сто тысяч долларов. Он подумал и говорит: не-ет, ребята, говорит, проще новый построить. Хотите двадцать тысяч?..
– Дальше: «шайтан-труба» – это гранатомет. «Санаторий» – госпиталь. «Карандаш» – солдат…
– Пушечное мясо они, а не карандаши, – вновь вмешался полковник. И помолчав, добавил:
– Они, солдатики, мясо и кровь армии. А мы, офицеры, ее мозг.
– Мозг армии, – не согласился второй, до этого молчавший майор, – Главнокомандующий, а генералы – мозжечок…
– А офицеры? – недовольно, но с показной иронией спросил полковник.
– А офицеры – рефлексы армии. Все – от старлея до полковника – нервная система.
– Ну, тогда я знаю, кто в этом организме прапорщики, – встрял в систематизацию первый майор.
– Поручик Ржевский – молчать! – крикнул полковник, и снова все засмеялись…
Когда водка была допита, второй майор ушел, предупредив, чтоб его не ждали.
Журналист и оставшийся майор легли – журналист листал в постели дневник, майор шелестел газетой. Полковник долго ходил по комнате.
– Маловато мы, ребята, отметили! – наконец сказал он. – Может, у кого еще есть?
– Не осталось, товарищ полковник, – отозвался майор, журналист промолчал.
Полковник был здесь чужим, присланным из центральной комендатуры надзирать за законностью обращения с задержанными, его недолюбливали, и он это чувствовал. Он походил еще немного по комнате, повздыхал и, наконец, вышел…
Полковник вернулся поздно ночью. Тяжело шагая, отфыркиваясь и спотыкаясь о каждую ступеньку, он добрался до комнаты. Не включая света, едва видимый в отблесках красного огня из печурки, разделся и грузно свалился в кровать. Кровать недовольно заскрипела, и начавший было засыпать журналист, с ужасом увидел, как полковник достал из-за кровати свой автомат, вставил рожок и передернул затвор. Майор на соседней кровати затаил дыхание.
– А то мало ли что, – невнятно пробормотал полковник, и, положив автомат на пол, снова повалился в постель. Через минуту он уже храпел. Журналист увидел, как майор осторожно выскользнул из кровати, подобрался к койке полковника и аккуратно поднял автомат. Отсоединив рожок, он выбросил патрон из ствола и положил автомат на место…
Заметив, что журналист не спит, тихо сказал:
– Вот так почти каждую ночь. Дошел до того, что ходит по солдатским палаткам и клянчит выпить. Офицеры уж с ним стараются не кушать вместе…
Он хотел еще сказать, что такие вот, мол, позорят армию и офицерство, что таких гнать надо, что от них ничего, кроме вреда и разложения, но как-то почувствовал, что ничего говорить не надо, что журналист и сам все это понимает и чувствует.
Сон ушел, и журналист долго лежал с открытыми глазами, вспоминая и переживая все, что видел и слышал за последние дни.
