Вот ведь оно как! Кажется, довольно банальное наблюдение, однако сколько из него вытекает небанального! Оказывается, все мы – сплошные идеалисты. Нет среди нас ни одного приземлённого сухаря. То есть даже если человек и приземлённый сухарь, то это только потому, что существует музыка, которая воспела то, как хорошо быть приземлённым сухарём. Без музыки никуда. Музыка главное. Она всё определяет. Где музыка ваша, там и сердце ваше. А поскольку музыка – это, как принято говорить, квинтэссенция прекрасного, – то тут недалеко до вывода, что все мы живём исключительно ради прекрасного. Все мы эстеты, все мы философы! Штука в том, что каждый понимает и чувствует это прекрасное в меру своей оскотиненности, и уже бывает, что прекрасное для нас – это далеко не всегда доброе и хорошее.
Меня тянуло к Машке именно так – как к чему-то прекрасному, но не как к чему-то доброму и хорошему. Сложное и очень грустное чувство…
Васе, меж тем, сразу изрядно накатило по шарам. Я таким оживлённым его никогда не видел. Он сидел на стуле и неритмично, как не музыкант прямо, барабанил ладонями по коленкам. Как будто только сегодня начал по-настоящему жить.
– А ведь он ещё и тала-антливый, – Никита голосом Карлсона сказал.
Народ живо поинтересовался, в чём же его талант. Никита поведал, что «Вася у нас гитарист». Все давай сразу: «Сыграй, сыграй, Вася, ну пожалуйста». Стали спроваживать его домой за гитарой и комбиком, а он возьми и согласись.
– Только, – говорит, – махну ещё с вами. На ход ноги.
И выпил опять. Мы с Никитой опять друг на друга: что это, мол, с ним?
Через десять минут он уже сидел на кухне на своём комбике, настраивал гитару. Вокруг него царил полный хаос: кто-то передавал кому-то бутылку с водярой, кто-то починял бульбулятор, кто-то шмалил гарик через трубку, кто-то лез в холодильник за закуской или пивом, дым стоял коромыслом. Шевелился наш гниловатый сброд. И среди этого всего Вася оставался единственным оплотом разумной деятельности. Делал что-то доброе. Было и смешно, и жалко его. Детством каким-то от него веяло.
Помимо гитары он подключил к комбику ноутбук, на котором у него были минусовки. Не знаю, как называется первая композиция, которую он исполнил. Её каждый слышал. Старая штука, придурошно-задорная, её ещё тётка поёт речитативом на испанском языке, что-то типа кукарачи, но не кукарача.
Все заулыбались, задёргали иронично плечиками, типа, как бабушки на танцах в доме престарелых. Мыто музыку посерьёзнее слушаем: пост-панк, шугейз, нойз и всё такое, – а тут нам, понимаешь, кукарачу с серьёзным лицом играют. Нет, всех, конечно, радовала Васина непосредственность, все были очень довольны, что он разнообразил нашу снобистский салон чем-то наивным и чистым, но мало в ком эта кукарача вызывала настоящее уважение. Как бы сказать?.. В общем, мы обернули Васину игру плёнкой своего высокомерного презрения, и уже в этой плёнке его игра нам нравилась. Вася же при этом думал, что всех просто прёт от того, какой он крутой музыкант и какую хорошую кукарачу он играет. Плёнки он не видел. Машка только смотрела на него с настоящим уважением, и опять мне стало грустно, что она такая хорошая, независимая и нет у меня никакой второй жизни, чтобы прожить её рядом с ней.
Потом Синатру он играл, «My way», потом балладу какую-то из «Скорпов», потом ещё что-то…
Потом пришёл весёлый почтальон. Вася заметил, что все как-то переключились с его музыки на что-то другое, но не стал ничего спрашивать, включал себе минусовки одну за другой и продолжал играть.
Дурь Никита отнёс в ванную, на стиральную машинку. Решили ходить туда по двое, по трое, чтоб не толпиться. Все, кто возвращался из ванной, начинали смотреть на Васину игру по-другому. Как-то хлопать начинали живее, больше хвалили, больше добрых слов говорили. Вася чувствовал какой-то подвох, оглядывался иногда в сторону ванной и всё чаще просил налить ему водки. Никита наливал. Вскоре водка сказалась на Васиной игре: пальцы стали заплетаться. «Каприз» Паганини, который он, видать, оставлял на десерт, он уже не осилил, и пришлось ему отложить гитару. Стал себя ругать:
– Вот, – говорит, – позор. Моя любимая…
Но всем уже было по барабану. Все говорили ему, что он гений, что он прекрасен. Даже и не знаю, о чём он в эти минуты думал, но в конце концов он заплакал.
Я подгадал, чтобы в ванную попасть с Машкой. Чуть ли не последние мы с ней пошли.
Сделал всё нам на двоих.
– Встретились, – говорю, – мы с вами, Маша, у водопоя.
Молчит. Прекрасная, маленькая, с волнистыми своими волосами.
– Подходите, – говорю.
Когда она нюхнула, говорю ей:
– Подожди меня, если тебе не трудно.
Она присела на унитаз, подняла голову, закрыла глаза. Я себе тоже сделал, принял. Сел на пол напротив неё. Она глаза открыла, смотрит на меня, я на неё. Сидим дуреем. Обоим становится сладко. О чём-то говорить в эту минуту казалось лишним. Подступала музыка. Удивительное дело: девушка на унитазе в интерьере дрянного холостяцкого санузла – а подступает музыка. Что тут говорить? Потому, видать, и полнится земля наркоманами.
Тут мне взбрело в голову, что я могу одними глазами рассказать Машке про то, что она мне снится, и про то, что я мечтаю с ней убежать куда глаза глядят. Для этого достаточно смотреть на неё и про всё это думать. И я стал этим заниматься. А может, мне только казалось, что я этим занимаюсь, а на
