самом деле я болтал не затыкаясь. Такое тоже бывает. Важно то, что Машка как будто меня понимала, причём понимала так, как никто и никогда.
Тут вваливается толпа, ведут рыдающего красноносого Васю.
– Музыканту! Музыканту надо! – кто-то орёт.
Маша встала, говорит грустно так:
– Вы сейчас его потеряете, – и выходит оттуда. Идёт в комнату. Я за ней. Она садится на диван, я сажусь рядом.
Я вдруг почувствовал себя мальчиком, который преданно ходит за любимой девочкой. Я отбросил весь свой дебильный защитный юмор, стал нежным, серьёзным, внимательным, как хотел, и от этого как будто колокольчики зазвенели у меня на сердце. Маша улыбается мне чисто, как с картины какого- нибудь Боттичелли. И я сижу с этим чудом рядом, на одном диване! Я говорю:
– Можно я возьму твою руку?
Она протягивает свою маленькую руку. Мне кажется, что мне так хорошо. Нет, думаю, целовать руку не надо, обожгу, что-то может лопнуть.
– А можно, – говорю, – пройтись с тобой за руку?
– Можно.
Она встаёт, и мы гуляем по Никитиной комнате, как по весенней улице, как никогда не гуляли в жизни, и держимся за руки, как парень и девушка. И как будто солнце, как будто цветы распускаются у нас под ногами. Мне кажется, что я чувствую настоящее, полное счастье.
Я вдруг остановился, повернулся к ней и заплакал. Только и говорю:
– Как же хорошо с тобой быть… как же хорошо с тобой быть, Маша…
И ещё:
– Господи… Господи…
Смотрю – у неё тоже слеза за слезой по лицу катится.
Вот она, чувствую, музыка. Появилась музыка.
Тут к нам опять вваливается толпа, буквально внося в комнату растрёпанного Васю с голым торсом. Мы с Машей забиваемся в угол дивана и, прижавшись друг к другу, смотрим на всё это. Мы продолжаем держаться за руки. Мы защищены друг другом от всего страшного, что может произойти. Но страшно нам обоим смотреть на Васю. Резинка куда-то исчезла, волосы тонкие, мокрые разбросаны по всему его телу, как потёки грязи. Толпа куда-то исчезает, мы в комнате втроём. Вася стоит посреди комнаты, пошатывается. Вдруг видит Машу.
– Ты здесь… – говорит, тянет к ней руку, как трагический актёр, а потом, на меня посмотрев, прерывает свой жест и показывает Маше ладонь, вроде как на прощанье. И смешно, и очень грустно. И я себя чувствую идиотом. Я Маше никто, я женатый, а вроде сейчас я её кавалер и тем самым обрубаю Васю. Я глянул на Машу, мол, ты свободна, кто я такой в твоей жизни, но она мою руку сжимает крепче, и я понимаю, что мы вместе.
Толпа, между тем, влетает в комнату и действует. Я не различаю в ней отдельных каких-то людей. Это чёрный пчелиный рой. Энергичный отряд машинистов сцены. В комнату приносится комбик, гитара. Гитара суётся Васе в руки. Он смотрит на инструмент, как на что-то совершенно незнакомое. Занавешивается наглухо окно, выключается люстра, включается голубой торшер. Все уселись перед Васей в полумраке, создав полукруг.
– Вася – давай, – говорит кто-то.
– Мочи, – говорит кто-то ещё, – мы твои фанаты.
Никита оборачивает ко мне своё неузнаваемое, искорёженное лицо и показывает рукой, чтоб я достал телефон и снимал. Я достаю и начинаю снимать, чувствуя, как Машины волосы щекочут мою щёку…
Так я дошёл в своих воспоминаниях до начала съёмки. Теперь можно было приступить к просмотру. Но я решил вспомнить всё до конца, чтобы потом посмотреть и сравнить.
В моей памяти это Васино выступление хранилось как истинное музыкальное чудо. Вот правда: по моей шкале крутости это было не ниже уровня какого-нибудь «Вудстока». (Конечно, я делал поправку на искажённое восприятие, но ведь и на «Вудстоке» неободолбанных было раз, два и обчёлся.) Мне казалось, что в этом своём последнем выступлении Вася превзошёл самого себя, что именно здесь, за минуты до смерти, он стал настоящим гитаристом. Мне казалось, что он впервые импровизировал и удивительным образом играл то, что каждый из нас хотел услышать, что было у каждого на душе. То есть у всех на душе могло быть разное, но он как будто нашёл универсальный ключ, подходивший ко всем дверям. В этом ведь, по идее, и заключается гениальность. Да: звуки были рваные, отрывочные, небрежные, чёткой мелодии не было – это я тоже помнил. Но мне казалось, что именно так,
А ещё я запомнил, что через эту музыку мы с Машей как будто продолжали разговаривать друг с другом. Музыка служила проводом между нами.
– Маша, у нас нет ничего, кроме этой минуты, – говорил я через эту музыку.
– Ни у кого нет ничего, кроме этой минуты, – говорила Маша.
– А как же жизнь, которую я мечтал прожить с тобой? – спрашивал я.
– Она была бы такой же короткой, как эта минута. Может быть, сейчас мы и живём с тобой эту жизнь, – отвечала Маша.
