воткнули сразу три разных ключа, не снимая их с общего колечка. С внутренней стороны стопы в нее ближе к пятке на три четверти утонул «бублик» кистевого резинового экспандера.
Боли по-прежнему не было. Хотя, конечно, все эти «дополнения» начинали изрядно мешать. Захар почти не пускал в ход левую руку и старался ходить как можно меньше. В остальном он чувствовал себя сносно. Головокружения, болей, тошноты не возникало, кожа оставалась розовой, без кровоподтеков и других тревожных симптомов.
Ломцов коротал время за просмотром сериалов, чтением и сном. Проверил оставшиеся «моменталки», прибавив к восьми сотням – без малого одиннадцать тысяч. Радость от выигрыша была блеклой и мимолетной, «Большая игра» безжалостно высасывала из Захара почти все эмоции.
Седьмое «слияние» сделало в скуле три глубоких, неровных «стежка» недлинным USB-проводом, оставив концы болтаться снаружи. Восьмое – наискось запихнуло под кожу живота слегка приоткрытые ножницы.
Ближе к концу игры снова появился страх. Не сильный, но цепкий, постоянный… Небольшое облегчение дали три рюмки водки. На них Ломцов остановился, потому что для полного избавления от страха пришлось бы влить в себя всю бутылку, а напиваться он не хотел.
За час до последней черты Захар перестал бороться и лег на диван, неотрывно следя за секундной стрелкой часов.
Метровый Samsung был включен, на экране с пальбой и мордобоем выкручивался из передряги очередной сериальный то ли опер, то ли спецназовец. Картинка неожиданно пошла полосами, рябью – и пропала совсем.
«Надеюсь, телевизор никуда запихивать не будут… – нервно усмехнулся Ломцов, посмотрев на часы: ровно половина десятого. – Идиотская затея. Вон чайную ложечку пусть возьмут. Не по-о-онял… А это что такое?»
Телевизор опять ожил, но вместо заброшенного заводика, ставшего западней для атлетически сложенного силовика, на экране возникла небольшая грязноватая и скудно освещенная комната. Захар разглядел пару плакатов с иероглифами на стене, бамбуковую мебель, цветастые занавески с золотыми длинноусыми драконами, несколько коробочек из-под китайской еды на полу: жилище, скорее всего, находилось за пределами России. Картинка была статичной, как будто камеру водрузили на треногу, включили и оставили в покое.
В центре кадра находился мужчина, абсолютно голый, тучный, свесивший голову на грудь. Он сидел примерно метрах в трех от камеры, на коленях, сильно ссутулившись, неподвижно. Судя по длинным растрепанным и изрядно тронутым сединой волосам – человек был лет на двадцать старше Ломцова.
– Эй, мужик, – позвал его Захар неожиданно для самого себя, – ты чего?
Мужчина легонько качнул головой, как будто услышал вопрос, но ничего не ответил, оставшись сидеть в прежней позе. Казалось, что он сильно пьян или находится в полной прострации.
– Эй, что творится-то? – снова спросил Ломцов, скорее, не у человека на экране, а просто чтобы не молчать. – Мужик, ты меня слышишь? Э-э, а что это у тебя там…
Он поспешно слез с дивана, проковылял ближе к телевизору.
Всмотрелся.
– Твою мать…
Из левого бедра незнакомца выпирало что-то, крайне похожее на цоколь лампочки. Взгляд Захара судорожно запрыгал по обнаженному телу с той стороны экрана, выхватывая новые, не всегда хорошо различимые «объекты».
Часть маленького гаечного ключа, торчащего из правого запястья.
Нижняя часть небольшого тюбика зубной пасты или какого-нибудь крема, наполовину погруженного в шею чуть ниже левого уха.
Еще что-то темное, угловатое, сидящее между ребер, под правым соском.
Больше Ломцов ничего не разглядел, но нисколько не сомневался: остальные «объекты» в камеру попросту не попадают.
По экрану вновь побежали помехи, целиком скрывшие картинку. Захар стоял неподвижно, не отводя глаз от ряби, перемежающейся со «снегом», как будто чувствуя – это неслучайно, это еще не все…
Помехи шли недолго. Ломцов даже был уверен, что не ошибется, если скажет – сколько все это длилось.
Одну минуту. Столько, сколько длится «слияние».
Динамики телевизора выхаркнули перемежаемый воем крик на долю секунды раньше, чем вернулось изображение. Громкость была не особенно большой, но Захару показалось, что звук находится на пределе, даже за ним…
Ломцову захотелось забиться в самый дальний угол квартиры, спрятаться подо что-нибудь, стать как можно меньше, оглохнуть. Потому что так мог кричать только человек, испытывающий невыносимую, запредельную боль.
Незнакомец на экране бился в непонятном припадке, катался по полу, сминая коробочки: закувыркался по комнате сбитый ударом ноги стул. Черты лица, перекошенные страданием, были, несомненно, азиатскими. «Большая Игра» не знала границ.
Камера постоянно держала человека в ракурсе, следуя за ним как привязанная. Ломцов потрясенно следил за фигурой на полу, пытаясь сообразить, что заставляет несчастного так страдать.
