Франсуаза Саган, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Уилки Коллинз… Мама забирается на диван, поджимает ноги, включает бра и сидит так часами, переворачивая страницу за страницей. Челка падает на лоб, мешает чтению; на маминых коленях, засунув голову под крыло, дремлет попугай. Страшась нарушить эту блаженную вечернюю тишину, я прижимаюсь к маме и закрываю глаза. В полудреме я представляю себя взрослой — такой же красивой, как мама, только более удачливой.
Когда мама уходит на работу, я продвигаюсь чуть дальше в своих мечтах. Надев мамины платья и украшения, я подкрашиваю губы ее помадой, глаза — тенями и подолгу рассматриваю себя в зеркале. Я хороша, но все же чего-то не хватает. Одной волшебной капли, которая завершит превращение, сделает из маленького заморыша в обносках прекрасную даму, одетую по последней моде. Но эта капля — запретный плод. Мама не разрешает даже прикасаться к французским духам. И я, втайне от нее облазившая все ящики и шкафы в доме, почему-то не решаюсь нарушить этот запрет.
Но однажды ко мне приходит Катя, моя лучшая подруга, она же — соперница. Мы в вечном соревновании: кто получит больше пятерок, кому достанется главная роль в школьном спектакле, на кого обратит внимание самый красивый мальчик в классе. Мы готовимся к контрольной по биологии, тема скучная, идет через силу — нам интереснее болтать и сплетничать.
— А у моей мамы есть сережки вот с такими изумрудами. — Катя соединяет указательный и большой пальцы, получается круг с огромным радиусом.
— Ага, конечно, прям вот с настоящими изумрудами! Это просто стекло, — ухмыляюсь я.
— Ничего ты не понимаешь — это фамильная драгоценность! И когда я вырасту, мама подарит их мне! Ты просто завидуешь — твоей-то маме тебе нечего подарить. — И, глядя в потолок, она ехидно добавляет: — Разве что шмотки, перешитые из старья!
Она знает? Почему? Откуда? Как бы то ни было, такого оскорбления я не могу снести. Хочется схватить ее за волосы, исцарапать лицо, задушить. Но я должна сохранять достоинство. Мне есть чем ей ответить. Поднявшись на цыпочки, я всматриваюсь в глубь полки, где хранится мамино сокровище. Флакон с золотистыми духами манит трепетной недоступностью, подзадоривает драгоценным блеском. Я протягиваю руку, и чудо свершается: моя ладонь ощущает стеклянную тяжесть заветного пузырька.
— Это очень дорогие духи, — говорю я тихо, с придыханием. — Мама душится ими только по праздникам.
— Французские духи? Настоящие? Ух ты, дай понюхать! — Я не успеваю даже ойкнуть: Катя выхватывает у меня флакон.
Ловко открутив колпачок, она бесцеремонно выливает духи себе на запястье: не скромную, робкую каплю, как это делает мама — целый ручей. Я столбенею, в глазах щиплет от слез. Поступить так с нашим сокровищем — это преступление, страшный грех, святотатство.
— Дура! — Ярость бурлит в крови, обида ударяет в голову: не помня себя, я со всей силы толкаю Катю.
Она вскрикивает, спотыкается и плашмя падает на спину. Но еще раньше, словно стремясь предупредить это падение, флакон выскальзывает из ее рук… Катя ревет, массирует ушибленное плечо. Но мне нет до нее дела. Ведь произошло ужасное: расколотый пополам, флакон лежит на полу, и из него, капля за каплей, уходит жизнь. Я вдыхаю пьянящий запах драгоценных духов и не решаюсь пошевелиться. Так и стою, смотря на осколки нашей с Катей дружбы и маминой мечты.
…О том, что случилось, мама догадывается сразу, едва переступив порог дома. Квартира благоухает, а я виновато прячу глаза. Мама бледнеет. Сумки падают вниз. Она сползает по стенке, закрывает лицо руками. Мамочка, я не специально, я не хотела, я…
Я никогда не видела, чтобы мама так плакала. Когда ушел папа, она держала слезы где-то внутри: она была слишком гордой, чтобы признаться в том, как ей больно. А сейчас прорвалось, лопнуло, разбилось. Папино предательство, развал страны, одиночество. И она — так похожая на свои любимые духи — тонкая и хрупкая, совсем не приспособленная к новой жизни. Что же я натворила — мама, прости! Она плакала, я просила прощения, и мы обе понимали: что-то изменилось, исчезло навсегда…
…Аромат французских духов еще долго будет скитаться по нашей квартире: он впитается в ковер, застынет в занавесках, спрячется в обшивке мебели. Но он больше никогда не станет тем, чем был для нас с мамой: сокровищем, волшебным эликсиром, драгоценностью. Теперь все будет по- другому.
Квартира еще пахла этими духами, когда в ней появился дядя Андрей. Постепенно его густой мужской дух заполнил весь дом. А вскоре он смешался с другим запахом, настырным и невкусным: запахом клеенчатых сумок в клетку, туго набитых вещами. Они стояли по всем углам, теснились под журнальным столиком, угрожающе свешивались со шкафов. Время от времени дядя Андрей забирал их все, разом, чтобы через несколько дней вновь наполнить квартиру этим преходящим челночным скарбом.
У нас теперь была красивая одежда. Своя собственная, не перешитая, не перекроенная. Сделанная в Турции и Китае, она была лишена изюминки, оригинальности, но зато выглядела модно, современно. Старые выкройки из журнала Burda были подарены Катиной маме. Моя солнечно-желтая шляпа с бархатным бантом перешла соседской девочке: ее родители, научные сотрудники, все еще искали свое место в постперестроечном мире. Все налаживалось.
Мама перестала походить на Раису Горбачеву. Она покрасила волосы, сделала «химию», челка больше не лезла в глаза, мешая чтению. Впрочем, она забросила книги. По вечерам они с дядей Андреем устраивались перед новеньким японским телевизором. Загрузив в видеомагнитофон массивную черную
