– Ну вот смотри, Брезикайте… Сидела бы ты на даче одна. И думала: а че там мой муж делает? Правда ведь? А теперь ты сидишь со мной тут и ржешь все время. Даже и мыслей таких нет. Правда ведь?
Они смеялись, глядя друг на друга.
Медленно пили свой растворимый кофе.
И хотя они его берегли, он быстро кончался. А кофе в зернах в Москве давно пропал. Не говоря уж про Фирсановку.
Вообще пропадать стало многое.
Они иногда вспоминали подругу Шмелеву, которая успела родить троих, и теперь ей как многодетной матери полагались два, что ли, килограмма гречки в месяц, тушенка, зеленый горошек, еще там что-то – в специальном магазине, по удостоверению, а еще она могла по удостоверению брать что-то без очереди, то есть подходить прямо к продавщице и брать без очереди, но это было опасно – люди в магазинах были тогда настолько озверевшие, стоявшие, например, за сахарным песком часа по два, что могли запросто убить неизвестную наглую девку, совавшую им под нос какие-то свои бумажки на троих детей.
Один такой случай Шмелева рассказывала им, приехав на дачу в Фирсановку, погостить на пару-тройку дней, со всеми тремя своими детьми:
– Ну я, короче, подхожу к прилавку, говорю – я многодетная, дайте мне, пожалуйста, две пачки дрожжей (блины хотела делать) и муки три кило, тут выходит такая, ну знаешь, с белыми глазами совершенно: сука, у нас у самих двое, нарожала неизвестно от кого, я думаю, ну че, в глаза ей вцепиться, что ли, но, думаю, нет – я ж в магазин с детьми пришла, ну что они подумают?
– И чего? – затаив дыхание, спрашивала подруга Коноплева, которая очень тяжело переживала подобные рассказы.
– Ну че? Плюнула и пошла. А про себя думаю: да чтоб ты сдохла, тварь белоглазая.
– Не… – говорила Коноплева после некоторой отдышки. – Я бы так не оставила. Я бы милиционера вызвала, не знаю, еще кого-нибудь. Я мать, я в своем праве. Не, так нельзя.
– Ну вот вырастет твой, будешь с ним по магазинам ходить, тогда поглядим, – миролюбиво заканчивала разговор приехавшая в гости Шмелева.
Но вообще о такой ерунде старались не говорить, не портить настроение.
Гости – это ведь было целое событие в Фирсановке. К ним готовились, их ждали.
Привозил их, как правило, Миша Коноплев на родительских «Жигулях».
Думали, чем и как угостить, подать на стол, что первое блюдо, что второе. Чаще всего выручали ножки Буша, картошка с тушенкой, частик в томате, куда можно было накрошить первый зеленый лук, и получалось неплохо, соленая квашеная капуста с рынка.
Главное – купить водки и вина. Вот это было действительно сложно. Тут иногда помогали связи – у Миши были кое-где знакомые продавцы.
Мужья, конечно, приезжали к ним не каждый день.
Много работали, конечно, а бог его знает, чем они там занимались, в этой своей Москве, но в основном добывали продукты. Поскольку дети военную тушенку в круглых железных банках с маркировкой 60-х годов, а также частик в томате еще пока не ели, приходилось попотеть.
Мужья гоняли на родительских (мишиконоплевских) «Жигулях» по Москве, по рынкам и большим гастрономам, обзванивали знакомых, пытались отоварить талоны, договориться, достать, иногда это получалось, так, например, большим событием сезона стало приобретение югославского детского питания (пюре яблочное, овощная смесь, фруктовое пюре) из гуманитарной помощи, но за деньги – приобрели они, кажется, тогда то ли тридцать, то ли двадцать упаковок на двоих, по десять баночек в каждой упаковке, это было страшное богатство, о котором можно было только мечтать. На год запас! Таким же богатством стало приобретение детского «мясного пюре» (советского производства, но по лицензии), таких нежных баночек с легким, диетическим паштетом внутри, которое можно было добавлять в любую картошку, в любые овощи – и дети вдруг начинали есть то, что без мясного пюре нагло выплевывали, причем целясь в мамину грудь.
Однажды Коноплев и Сережа приволокли в Фирсановку двадцатилитровый бидон цельного молока. Коноплева даже заплакала – что я с ним буду делать? Парни испугались и уехали прочь, сославшись на дела. Коноплева и Вера разлили молоко по банкам, напихали черных корок, дождались, пока скисло, и потом целую ночь вдвоем через марлю отжимали домашний творог. Но молока все равно оставалось еще много, пошли на соседнюю дачу, там тоже жила молодая мамаша, богатая, но нелюдимая, и обменяли на шесть кило молодой картошки. Запасы были у всех без исключения: крупы, соль, мука, консервы, детское питание, овощи, без запасов было просто не выжить.
А вечером, поздним, наступало такое странное время: Вера Брезикайте бродила по дому и почти что разговаривала с ним. Это был настоящий генеральский или профессорский дом (она даже точно не знала какой), из другой эпохи, хозяева его были уже настолько стары и немощны, что не выезжали на дачу, а наследники по каким-то причинам отсутствовали, и он, этот старый дом, был, конечно, очень одинок и сам чувствовал свою ветхость и ненужность, но он был очень благодарен ей, и из каждого угла выглядывала его прежняя жизнь – собрания сочинений Гоголя и Салтыкова-Щедрина, Лескова и Тургенева, изданные еще в сталинские годы, проржавевшие от времени кастрюли, блоки «Мальборо», привезенные из каких-то давних командировок, нынче набитые гвоздями и шурупами, не нужный никому самовар, пачки газет и журналов на чердаке, старые затхлые вещи, съеденные молью, благородная посуда с черными выщерблинками, картины неизвестных художников (природа, женский портрет, дорога, уходящая вдаль), и опять книги, книги, книги, пыльные, давно не читанные, а может быть и не читанные никем никогда книги.
