– Мне очень жаль, – вздохнула Фрэнсис. – Это просто ужасно!
– Это ужасно! – сказала Джорджиана. – Но, мистер Оффремонт, вы не считаете, что таким девушкам, как я, следует позволить учиться в университете и заниматься тем, чем занимаются мужчины – например, быть врачами или хирургами и голосовать за членов парламента?
– Не думаю, что наш гость… – начала Фрэнсис.
Но отец Харингтон остановил ее.
– Нет, мама, мистер Оффремонт очень красноречив. Интересно было бы узнать, что он думает по этому поводу. Должны ли мужчины и женщины быть равными?
Я откашлялся.
– Со всем уважением к вам, отец Харингтон, должен отметить, что это разные вопросы. Ваша сестра спросила у меня, следует ли позволить женщинам заниматься тем, чем сегодня занимаются мужчины. Вы же спрашиваете о равенстве – а это нечто совершенно другое. Вы говорите о том, следует ли женщинам делать все, что сегодня делают мужчины.
– Не уверен, что понимаю вас, – сказал отец Харингтон, заканчивая есть и откладывая нож и вилку на тарелку. – Но нам хотелось бы узнать ваше мнение.
– Мне довелось видеть множество мужчин и женщин в разных местах и в разные времена. Некоторые мужчины относились к своим женщинам так, другие – иначе. Говорить, что одно поведение правильное, а другое нет, все равно что делать выбор: в акте выбора нет праведности. Но мне кажется справедливым было бы задуматься, могут ли женщины быть врачами? В мои времена они могли быть – пусть не докторами, но целителями. Многие из нас прибегали к помощи женщин в болезнях. Сегодня люди считают, что женщинам нельзя заниматься медициной, по крайней мере, публично. Мне кажется, что они глубоко заблуждаются. В будущем женщинам-врачам будет позволено свободно заниматься своим делом, как это было во времена доброго короля Эдуарда. И королева позволит женщинам учиться. Но это не сделает женщин равными. То, что вам что-то позволили, еще не делает вас равными остальным, которые занимаются тем же.
– Слушайте, слушайте! – воскликнула Джорджиана. – Мы станем лучшими докторами!
– Миледи, – добавил я, – вы должны бороться за эти перемены. Вы должны убедить все общество, что это в интересах всего народа, а не только женщин.
– Чушь! – отмахнулась Джорджиана. – Речь идет о справедливости. И конечно же, о том добре, какое мы сможем сделать.
– Миледи, я прожил долгую жизнь и могу сказать, что справедливость для общества – это пятое колесо для телеги. Общество меняется не ради справедливости: оно меняется ради собственной выгоды. И общество не изменится, если большинство людей не увидит в переменах собственной выгоды. Что будет, если богатые женщины смогут голосовать за членов парламента, станут врачами и все такое, а бедные мужчины этого права не получат? Мужчины, которые много и тяжело работают, будут оскорблены, если ими пренебрегут в угоду богатым женщинам.
– Пора приступать к пудингу, – остановила наш спор Фрэнсис. – Хочу кое-что уточнить: когда речь заходит о добавке хлебного пудинга, мы все становимся равными.
– Есть все же справедливость в обществе, – улыбнулся отец Харингтон. – Возьмите, к примеру, телеграф. Женщины имеют такое же право отправлять телеграммы, что и мужчины… – Он посмотрел на меня и понял, что я ничего не понимаю. – Вы не знаете, что такое телеграмма, Джон?
Я покачал головой.
– Это сообщение, передаваемое с помощью импульсов электрической энергии в длинных проводах, протянутых вдоль железнодорожных линий. Сообщение поступает получателю почти немедленно. Телеграф изменит мир сильнее, чем железные дороги. Люди смогут мгновенно сообщать полиции о преступлениях.
– Полиции? – переспросил я.
– Таким особым констеблям, – пояснил отец Харингтон, вооружаясь вилкой и ложкой и приступая к пудингу.
Я взял ложку и последовал его примеру.
– Я знал женщин, которые не нуждались в законе для защиты. Они смело глядели в лицо судьбе, принимая все ее преимущества и недостатки. И они получали справедливое возмещение – если не равенство. Женщины всегда могли заставить мужей выступить от их имени: это искусство так же старо, как сама любовь. И женщинам не всегда нужно было использовать любовь. Даже если вы добьетесь равенства по закону, это не будет равносильно равенству в жизни. А мне кажется, что женщинам гораздо важнее второе, чем первое.
– И все же я хочу увидеть пьесу, – заявила Джорджиана.
– Ни в коем случае, – отрезала Фрэнсис.
– Мама, мне двадцать пять лет!
– Значит, ты уже достаточно взрослая, чтобы все понимать.
Настало молчание.
Отец Харингтон отложил ложку и обратился к Джорджиане.
