Библиотеки превратились в настоящие дворцы просвещения. Дома были красивыми, просторными и светлыми благодаря обилию стекла. Жизнь казалась прекрасно устроенной. Более всего меня поразила почта: отец Харингтон сказал, что ему нужно отправить письмо, и мы отправились на почту на Хай-стрит. Мы вошли в просторный зал с высокими потолками. Викарий подошел к стойке, заплатил пенни и получил маленький кусочек красной бумаги – он назвал его «маркой». Человек за стойкой ножницами вырезал марку из большого листа и приклеил ее на письмо викария. И письмо отправилось в путь вместе со множеством других. Я был поражен.
– Это ненадолго, – сказал мне викарий, когда мы вышли на улицу. – Скоро всю страну объединит телеграф. И тогда нам не нужно будет отправлять письма.
Отец Харингтон рассказал мне о переменах, произошедших в городе. Последние ворота были снесены двадцать пять лет назад, чтобы каретам и экипажам было удобнее выезжать на улицы города. Большой железный мост по частям доставили сюда по судовому каналу с металлургических заводов, расположенных на севере страны. Викарий показал мне Королевский дом увеселений на Хай-стрит, где когда-то стояли старые восточные ворота. В этом доме устраиваются «балы» – вечера танцев для состоятельных горожан. На месте доминиканского монастыря кольцом стояли красивые кирпичные здания – Бедфорд-Серкус. Плавно скругленные фасады домов на этой овальной улице словно обнимали прохожих и казались истинным оазисом в царстве прямых линий.
Мы шли по недавно проложенной широкой улице Куин-стрит, названной в честь английской королевы. Размеры и величественные пропорции домов на этой улице многое говорили об амбициях мэра города. Затем мы направились в замок – эти древние стены и ворота были мне хорошо знакомы. Старый ров, окружавший замок, превратился в общественный парк. Внутри замка находился городской суд. В этом городе стало так много публичного, что мне показалось: город вывернули наизнанку. Многое из того, что было личным, превратилось в общественное. Дома джентльменов и старые монастыри снесли, и на их месте появились общественные дома, церкви, библиотеки и больницы. Город открылся для своих жителей.
Викарий подвел меня к новому домику в своем приходе – на улице стояло пять таких домов. Здесь жили Пейшенс Мадж с дочерью Мэри.
– Пейшенс – бедная женщина, ей девяносто три года, – рассказал мне отец Харингтон. – Подумайте только, Джон, девяносто три! Представьте, сколько всего произошло за время ее жизни! Когда она родилась, мы пользовались старым юлианским календарем – вот почему вы считали, что сегодня семнадцатое декабря. В ее юности Америка была британской, мы отправляли туда заключенных. Капитан Кук еще не отплыл в Тихий океан. Никто и мечтать не мог о том, что поезд или корабль будет двигаться с помощью силы пара. А сегодня корабль Бранела «Грейт Вестерн» пересекает Атлантический океан менее чем за пятнадцать дней. Пейшенс родилась еще до Французской революции. Еще не был принят Закон о великих реформах. Почти вся промышленность работала на водяных колесах. Население Англии было вдвое меньше, чем сегодня. В Австралии и Новой Зеландии жили одни лишь аборигены. Никто не делал фотографий и не отправлял телеграмм… Англия делала лишь первые шаги из Средневековья…
– Отец Харингтон, я видел Эксетер девяносто девять лет назад, и город показался мне не менее странным. Каждый считает свое время уникальным.
Мы подошли к дому Пейшенс, поднялись по двум ступенькам и вошли в небольшую гостиную. В кирпичной нише находился металлический камин, рядом стояли три деревянных стула, стол и кровать с одеялами и чистыми простынями. Окна были застеклены, а стены оштукатурены. Пол же оказался из тех же кирпичей. На стене висела черно-белая картина в деревянной раме. Под кроватью стоял ночной горшок. Штукатурка на стенах потрескалась, в углах висела паутина. Старая женщина с дочерью сидели в дальней комнате – на кухне. Мэри и сама была немолода, за семьдесят. Она нарезала лук и порей к ужину. Чувствовалось, что работа дается ей нелегко. Она предложила нам горячий напиток, называемый «чаем», а мы решили поговорить со старой женщиной, сидевшей возле огня, укутав ноги одеялом. Я удивился тому, что напиток оказался настолько горячим. Наверное, они так сильно нагревают его, чтобы избавиться от всего вредного и нечистого в воде. Оглядывая комнаты, я думал о том, что жизнь Пейшенс и Мэри мало чем отличается от жизни в наши времена. Да, топили они теперь углем, а не деревом или торфом. Они пили чай вместо эля. Но распорядок их жизни и жизненные тяготы остались теми же. А когда я спросил у Пейшенс, какая самая важная перемена произошла при ее жизни, ожидая услышать что-то такое, о чем мне говорил отец Харингтон, она сразу же ответила, что это была смерть ее мужа.
– С того дня меня перестали волновать его пьянство и сквернословие. Но мне пришлось думать о деньгах.
Я вспомнил свой разговор с Уильямом на пустоши, когда мы говорили о том, что короли всегда живут в роскоши. «В королевских дворцах время остановилось», – сказал я в тот день. Но оказалось, что я был совершенно не прав. Не изменилась жизнь бедняков. Это богатые могли ходить в общественные бани и на почту. Если вся твоя семья состоит из одной лишь дочери и дочь эта живет с тобой, то зачем тебе почта?
Прежде чем вернуться в Саутерней, мы зашли в книжный магазин. Уже стемнело, и хозяин магазина зажег лампы: в двух фонарях были установлены масляные лампы, в подвесных стеклянных сосудах горели свечи. От этого в книжном магазине царила какая-то волшебная атмосфера. Отец Харингтон снимал с полок книги и одобрительно кивал, читая что-то под лампой. Он прочел мне вслух фрагмент книги его друга, доктора Форрестера «Краткое исследование вечной души человечества»:
«В темном мире прошлого солнце не светило и ветер не дул. Те, кто пытался писать об этом месте, видели все очень расплывчато. Они слышали странные звуки, словно доносившиеся с огромного расстояния. Только просвещенный ученый, который много лет изучал мельчайшие детали, мог надеяться на понимание этого факта во всей его сложности. Но возникает вопрос: что лучше – иметь размытое представление о человеческом прошлом или абсолютно
