иссохлого лица. – Я лучше эту гранату пока у тебя схов
– Он что, алкоголик? – спросил Недомерок, когда Степаныч ушел.
– Не, он здешний завхоз…
Григорий мысленно и втихомолку защищал Льва Ильича от нападок Недомерка совсем не из-за какой-то любви к Йефу. И о боге в этих же мыслях своих он вспомнил совсем не из-за веры в него. Впрочем, в бога он, может быть, и поверил бы, но богу для этого надо было бы сильно постараться, а вот Лев Ильич, сколько бы ни старался, вряд ли мог вызвать к себе какое-то очень уж доброе чувство со стороны Григория. Григорий и себя не любил, что уж тут говорить о других людях. Но Недомерка и всю эту особистскую свору, к которой принадлежал Недомерок, он не любил гораздо сильнее…
Тем ни менее он отдавал должное Йефу. Он ценил и отмечал людей, вокруг которых ровное течение жизни завихрялось водоворотами. С самой ранней юности Григорий свято верил, что мир держится и живет в будущее упрямыми безумствами мужчин. Даже не важно, какую чушь этот упрямец вобьет в свою голову, главное – он прет по выбранному пути, не оглядываясь на неодобрения знатоков, на вопли семьи или выстрелы какой-нибудь вохры. Да его и остановить уже можно только выстрелом – иначе никак. Вот этими усилиями и проталкивается дальше сама жизнь…
Йеф во многом соответствовал этому странному критерию настоящих мужиков, а сам Григорий уже нет: сошел с дистанции, точнее, его подстрелили. При этом у него еще оставался шанс снова стать мужчиной, на котором держится мир, и этот шанс ему подарил не кто иной, как Йеф.
Григорий был похож на чудовище. Его лицо да и вся верхняя часть тела горели в смерть, и только чудо да врачебные руки вернули Григория к жизни, спасли ему глаза и все, что можно было спасти, но на все это было страшно смотреть. Долгие пластические эксперименты практически не улучшили отвоеванное у смерти лицо, разве что сделали более удобными возможности пользоваться им. Когда Григорий видел себя или вспоминал о том, какой он сейчас, – ему опять хотелось помереть в том проклятом Афгане, и он не испытывал никакой благодарности к чуду, сотворенному армейскими лекарями.
Он считал, что помирать надо вовремя, не переваливая годами за свою судьбу, а лучше всего на ее излете. Может, он и решился бы так и закончить свою жизнь, когда осознал, как бессмысленно она уткнулась в эту школьную кочегарку за кладбищем, но Йеф подарил ему надежду.
Йеф рассказал, что в мире есть врачи, способные помочь ему. Может, они и не вернут его собственное лицо (Йеф посмотрел и отдал обратно курсантскую фотографию), но лицо будет вполне приемлемое для счастливой жизни. Как и все люди, Йеф не чувствовал важности того, что имел сам и чего был лишен собеседник, и легкомысленно добавил в том памятном разговоре:
– Лицо – это, конечно, очень важно, но в погоне за ним главное не уронить его…
Знал бы Йеф, в каком гробу видел Григорий все эти доморощенные под самураев мудрости!.. Но надежда зацепила его. Оставалось раздобыть деньги. Много. Очень много, потому что операции и вся лечеба стоили неимоверных денег…
Во сне Григорий очень часто видел себя прежним. Это было так реально, что, проснувшись, он еще некоторое время лежал, не открывая глаза и не давая себе окончательно пробудиться, – чтобы продлить надежду. Разве нельзя вернуть себе лицо и тело? Хотя бы из только что виденного сна?.. Потом он решался и открывал глаза… Время капало из дряхлого будильника, как вода из прохудившегося крана…
Григорий думал о том, что всего несколько лет назад он был полон фантазий, желаний, планов, а теперь у него осталась одна-единственная мечта (она же и фантазия, и желание, и все на свете). Вполне жизненная мечта. Мама могла бы порадоваться и успокоиться – он стал нормальным человеком. Все люди, которых не распирают фантазии и безумства – нормальные люди, и все они – сплошь уроды. И Григорий теперь уже – нормальный, и точно – урод…
– А ты тут хорошо прижился, – оглядывался Недомерок, вроде и не собираясь уходить…
«Это ты тут прижился, а я работаю…»
– Ходят слухи… – Недомерок перешел на шепот, – развлекаешься тут с барышнями.
«Лопата-шахтерка – вот моя барышня… Сам попробуй… Ишь, росточком метр двадцать в прыжке, а туда же – про барышень…»
– Мне вот какая мысль пришла…
«Гони…»
– Если будешь с Ольгой нашей говорить…
Григорий за весь этот разговор впервые удивленно вскинул глаза, для капитана это был взгляд монстра, поблескивающего безжалостными зенками. (Ну и рожа!..)
– И с чего они к тебе бегают?.. – не сдержался он.
«Это у него особое чувство такта – явно намекает на своеобразие физиономии морды моего лица…»
– Так если что, шепни ей, что я, так сказать, глаз на нее положил…
«Глаз он положил… Она тебе этот твой глаз натянет сам знаешь на что…»
– Понимаешь, жизнь такая сучья, – неожиданно сам для себя разоткровенничался Недомерок. – Проснешься, бывает, посреди ночи, лежишь и думаешь: а что у меня есть? Жена – чужой, считай, человек. Дети – тоже почти чужие. И что остается? – одна лишь служба. Если бы не эта служба, то можно и жену сменять, а так – сразу пятно в личном деле…
