В два часа ночи мужчина задремал.
Я смотрела, как его голова тихонько поникла, а свет все горел, а камера все записывала, и ждала, пока в уголке его губ не соберется слюна, готовая вот-вот потечь. В темноте за окном я слышала отдаленный шум шоссе и близкое журчание речушки. Я встала, выключила камеру, налила себе еще чашку чая, взяла ее и вышла на улицу, чтобы полюбоваться звездным небом.
Глава 60
Я вспоминаю Рейну бин Бадр эль-Мустафи.
В голове у меня неотступно вертится вопрос: должна ли я была знать? Должна ли была заметить ее боль, могла ли сделать хоть что-нибудь, чтобы ей помочь?
Очевидные ответы: конечно, нет. Не дури.
Даже если бы ты что-то и сделала, она бы этого не запомнила. Ты говоришь добрые слова, внушаешь ей, что все будет хорошо, что она красивая, замечательная, уже совершенная, как она есть. И может, она улыбнется, рассмеется и на мгновение забудет о лежащей на кушетке Лине и о «Совершенстве» в ее телефоне…
…а потом отвернется, и все слова твои – пыль, ветром гонимая, и все твои дела ни черта не значат, и она умрет.
Я иду по токийским улицам, вспоминая слова давно умершего императора-философа Марка Аврелия (121–180 н. э.), автора «Рассуждений». Вот что изрек император:
И еще:
Среди его зафиксированных с меньшей тщательностью заявлений встречается фраза о твердой решимости уничтожить языгов в Германии. Геноцид врагов Рима представлялся вполне разумным военным решением: история всегда не так проста, как в кино.
Как же я здесь оказалась?
По-моему, в какой-то момент я, наверное, сделала выбор, хотя кажется, что он был намного честнее, если можно так выразиться, чем решения, принятые вокруг меня, а я действовала таким образом, который можно описать как
импульсивный, безрассудный, недалекий, злобный, мстительный, ожесточенный, тупой, обозленный, одинокий, джихадский
полный борьбы.
Плевать
Плевать на все.
Я закрываю глаза и вновь, как всегда, вижу маму, идущую по пустыне, только теперь она оборачивается, чтобы взглянуть на меня, следующую за ней по пятам, улыбается и спрашивает: почему так злишься, лепесточек?
Я облажалась, мам. Облажалась целиком и полностью.
А что так?
Я думала, что стану жить. Думала, что стану дисциплиной, жизнью, живущей, машиной, всем, что я есть, всем без остатка, живущей, дышащей, побеждающей мир, побеждающей это поганое забывание, плевать на мир, плевать на память, думала, что стану богиней солнца, паломницей, крестоносцем, думала, что я…
…думала, что я все контролирую.
А разве нет? – спрашивает она, отпивая из спрятанной под одеждой фляги. (Наверное, воду: мне снится, что виски.)
По-моему, нет. Я выбирала. Что-то делала, куда-то ездила, оставила след на песке. Не контролировала себя. Украла эти дурацкие бриллианты в припадке ненависти. Стала охотиться за «Совершенством», потому что оно разозлило меня. Смотрела на Рейну и ничего не видела. Приехала в Корею, и меня нагнули. Ничего не контролирую. Не могу остановиться. Не вижу себя. Не знаю, откуда я и куда двигаюсь. Лишь «сейчас» – вот все, что у меня есть. Если закрою глаза, как ты думаешь, забуду ли я свое лицо?
А вот теперь ты и впрямь дуришь, укоризненно сказала мама. Да не просто дуришь, а накручиваешь себя так, что потом не выпутаться.
Мам?
Что?
А что если во всем лишь моя вина? Что если я забыла… а это что-то сделанное мной? Человек на другом краю света смотрит на мою фотографию и видит мое лицо. Я не невидимка, но потом он отводит взгляд, и он уже меня забыл. Люди заполняют пустоты, ищут способ увидеть меня, не боясь этого, но это все ложь, сплошная ложь, родители меня забыли, ты меня забыла, весь мир меня забыл, а что если дело во мне, если это моя вина?
Под усыпанным звездами ночным небом Кореи, стоя босыми ногами на песке пустыни, моя мама рассмеялась.
И что из того? – спросила она. Ты станешь кричать на солнце за то, что оно светит, и на ветер за то, что он дует? Ты проклянешь море за то, что оно бьется о берег, и огонь за то, что он обжигает? Хоуп Арден, мне казалось, что я воспитала тебя гораздо лучше. А теперь возьми-ка себя в руки и продолжай
