— Не уходи, — попросил он. — Пацаны, мне надо к ним.
Он встал, цепляясь за спинку кровати, за столик и тут же рухнул назад от боли.
Теряя сознание, Романов увидел мелькающий свет, вспомнил, как из-за дверей гут раздались скрежет и шипение, звуки оглушили его, и ударная волна отбросила на железные перила мостика. Старика спасти он не успел.
Несколько дней прошло в беспамятстве, и Романов не мог сосчитать сколько. В редкие минуты, когда он всплывал на поверхность из полузабытья, он видел Светины встревоженные глаза и, сам не зная почему, опять хотел поцеловать их, она говорила, но он не понимал что. В голове всплывали выдуманные словечки из «тайного языка» пацанов.
C другими детьми, они, похоже, не разговаривали ни разу — инопланетная форма жизни не видела необходимости вступать в контакт с насекомыми. Для общения друг с другом у них давно был свой язык, в нем были и жесты, и рисунки, и какие-то птичьи звуки. Со временем Романов научился различать среди этого всего отдельные слова, названия нескольких предметов и глаголы, но дальше дело не пошло — сложные лингвистические конструкции ему были не под силу. И пацаны этим нещадно пользовались.
Звуки постепенно возвращались, в голове прояснялось. Он различал крики на улице, иногда там слышались выстрелы. Раны уже не выглядели такими опасными. Он спрашивал Свету о том, как попал сюда, что с заводом и людьми после взрыва, но Света только мотала головой и плакала.
В один из дней, когда Романов очнулся после яркого тревожного сна, ему захотелось встать и пройтись за пределами каморки, которая казалась ему все уже и теснее. Первые же движения вызвали резкую боль, он сделал попытку потянуться за рубашкой, но упал на кровать и долго лежал, с трудом дыша. Затем проглотил несколько белых таблеток, оставленных Светой, и когда перестало казаться, что в плече торчит раскаленный прут, он заставил себя выйти в кабинет.
Воспоминания о том, что здесь происходило и каким он был, неприятно царапали. Вот здесь он орал в трубку, отсюда на него смотрел двойник отца.
Кабинет по-прежнему был заставлен коробками с архивом. Только теперь на каждой стояла красная пломба и печать «не вскрывать, собственность комиссариата». Впервые за эти дни Романов задался вопросом о том, что, собственно, делать дальше. Гуты уничтожены, очередного здания, на которое он мог бы возложить свои надежды, нет, их все убирали один за одним, как кубики. Романов не спеша очистил рабочий стол, положил лист бумаги и взял карандаш. Затем медленно подошел к стопке коробок, поискав, потянул на себя одну из них и, присев на корточки, достал оттуда несколько карточек. Ему нужно выстроить все известные факты в одну линию, связать события последних недель, с тем, что случилось в городе двести лет назад. Слова старика, история Варвары — бабушки пацанов, завод, речи отца, слова Макса, рукопись, его черная папка — факты должны были сложиться в единую систему. Иначе всё зря. И долгие годы поисков, и казавшиеся бесконечными дни в городе.
Но сосредоточиться ему не дали. Вскоре в коридоре раздались голоса, Романову пришлось стремительно скрыться в своей потайной каморке за отъезжающей стенной панелью и прижаться для верности к ней спиной.
Спустя несколько минут ключ в замочной скважине повернулся, входная дверь кабинета шаркнула, и почти сразу же на столе звякнул стакан, в него что-то налили и тут же в два глотка выпили. Романов осторожно отодвинул заглушку потайного глазка. Сначала он видел только пустующий кабинет, но вскоре мелькнул чей-то силуэт. Затем силуэт отошел чуть дальше и оформился в мешковатую женскую фигуру, копошащуюся в ящиках и шкафах. Спустя мгновение фигура отыскала маленький холодильник возле письменного стола. Фигура быстро, по-звериному, оглянулась, и он узнал лицо госпожи Доезжак. Рука ее молниеносно схватила что-то с полки. Доезжак на мгновение замерла, прислушиваясь. Лихо толкнув открытую дверцу коленом, она в два прыжка оказалась за столом для посетителей и сложила руки перед собой как ни в чем не бывало. Челюсти ее продолжали яростно жевать.
— Во славу святой четности! — раздался громкий выкрик, и входная дверь кабинета снова открылась.
— И воспитательной силы ее! — ответил жующий голос Доезжак.
— И питательной, как я погляжу, — язвительно добавил голос Маргариты, Романов узнал его. — Поприветствуем же друг друга троекратно, сестры! Проходите, матушка.
— Я вам не матушка, прекратите уже свой балаган, вы находитесь в администрации. Здесь стоило бы разговаривать по-человечески. Без этих излишеств, — голос Александрии Петровны звучал, как всегда, уничтожающе.
Романов видел, как она хмурится и поводит ладонью в воздухе, закрываясь от Маргариты, как от слишком яркого света.
— Теперь нет администрации, уважаемая, теперь здесь штаб сестринского комиссариата. И только из уважения к вашим заслугам мы позволяем вам находиться здесь. Лучший кабинет, мэрский, цените нашу снисходительность. Ибо смирение есть добродетель наша. Работайте над речью, скоро мы вернемся и пригласим вас к собранию. Выражаем горячую надежду на то, что заявление в нашу пользу будет пламенным. Чтобы люди видели, с кем бывшая власть…
— Оставьте меня. Излишняя температура эта ваша пламенность, всегда только мешает, я бы порекомендовала холодный разум, — перебила ее Александрия Петровна. — И я прошу вас, чашку кофе, если это, конечно, не затруднит ваш комиссариат.
Когда голоса, звон чашек и прочая суета стихли, Романов услышал, как она негромко сказала:
— Я прошу вас выйти, Дмитрий Сергеевич. Если ваше состояние позволяет вам двигаться.
