Она не смотрела на Романова, взгляд ее искал слова где-то во внутреннем каталоге. Никогда Романов не видел ее такой, лицо было взволнованным, живым, и хотя холодная маска никуда не делась и представить, например, улыбку на нем было так же немыслимо, но лед предчувствовал скорый приход солнца. На ней был полувоенный плащ, туго затянутый на поясе, горло черного свитера делало ее шею еще более длинной и худой, чем обычно. Тонкие губы были напряжены и сжаты.
— Приветствую вас, прошу прощения, к себе не приглашаю — солдатский лазарет, — Романов тоже закурил, и в кои-то веки свободный от ее царапающего взгляда, он мог свободно рассматривать ее лицо. Должно быть, и вправду в молодости это было лицо красавицы.
Вместе с дымом кабинет наполняло презрение, весь воздух становился кисловатым. Наверное, это врожденное свойство, без него, по-видимому, невозможно эффективное руководство, усмехнулся он. И хотя он знал, что ее высокомерие больше не властно над ним, и не вызывает, как раньше, острого желания ответить выученный урок на пятерку, все равно это было неприятно.
— Отчего, Александрия Петровна, вы так презираете людей? — Романов щелкнул зажигалкой.
— У нас нет времени на философские разговоры. У меня к вам важное дело. Вы уже знаете, что Степан Богданович…
— Да, я знаю. Если вы не в курсе, я там был, — Романов понял, что не в состоянии говорить об этом, ни с ней, ни с кем бы то ни было. — Как я полагаю, это был бонус. Он загадал желание в день читки рассказа…
— Не выдумывайте, его принцип был — не загадывать никаких желаний, — Александрия Петровна строго посмотрела на него.
— И тем не менее. Он хотел быть любим вами, — Романов с вызовом посмотрел ей в глаза.
Александрия Петровна побледнела, ее скулы очертились. Она помедлила и произнесла:
— То, что я хочу вам сказать, можно назвать просьбой, но тут другая степень ответственности, вы обязаны это сделать, — она пододвинула к нему обгоревший ящик Беган-Богацкого. — Кроме бумаг Степана Богдановича там есть еще один предмет, который поможет достичь моих целей.
— Неужели? Чего вам захотелось теперь? — Романову было не по себе от того, как звучал его собственный голос. Он услышал ноты детской обиды. — Я достаточно играл по вашим правилам, так что до того радостного момента, когда вы сообщите мне о моем долге, я прошу вас ответить на мой вопрос. — Александрия Петровна молчала. — Что именно вас заставляет относиться ко мне, как к какому-то насекомому? Вы могли не любить меня, это правда, ведь я был вашим обратным билетом, вашим увольнительным листом, хотя и без своего на то желания, уж поверьте. Но мне досталось от вас гораздо больше. Вы мешали мне. Зачем вы уничтожили столько прекрасных зданий? Вырвать с корнем кусок истории, чтобы навредить черт знает кому, кого вы видите первый раз в жизни. Похоже вы меня не считаете за равную форму жизни, степень презрения ко мне при каждой встрече бесконечна — я подозреваю, что вы презирали меня еще до того, как увидели. Я желаю знать, чем заслужил это.
— Вы больны, — тихо произнесла Александрия Петровна и подняла на Романова глаза. — Я уже наблюдала течение этой болезни, только очень давно, полвека назад. Девушка с косой, которая устроила все то, что теперь приходится разгребать вам и мне. Слабость, помноженная на гордыню вперемешку с завистью, — это вы, и это ваша Варвара. Вы мечтали стать талантливыми, лучшими, получить даром то, чего вам не выдали при рождении, чтобы все любили вас. Но откуда вы узнали, что вам чего-то недостает? Вы огляделись вокруг, увидели сильных и трудолюбивых людей, которые были способны на что-то недоступное вам, и позавидовали. Увидели только легкость, только славу, только признание, но не увидели никакого тяжелого труда, никакой совести и чести. Как только лично вы, Дмитрий Сергеевич, получили желаемое, в вас вспыхнула жажда власти, вам захотелось распорядиться чьей-нибудь жизнью, вместо того чтобы облегчить ее, сделать лучше. Вы бросились на трон, едва вас поманили пальцем. Это жалко, жалко и унизительно. Дома, к слову, взрывала не я, и если вы наконец дослушаете меня, вы всё поймете. А также, к слову, поинтересовались бы лучше, кто освободил вас из тюрьмы.
— Постойте! — Романов ощутил, как его охватывает возмущение. — Не вам ли пришлось уговаривать меня согласиться на должность? Вы же, лично вы заставляли меня! И я отказался! Насчет тюрьмы я в курсе, а вот о домах хотелось бы поподробнее…
— А через два часа согласились, — перебила его хозяйка, — смиренно пришли и сообщили, что вы действительно необходимы городу, — ее взгляд вонзался в его зрачки тончайшими иглами. — Ваша болезнь тщеславия толкала вас в спину и кричала за вас: «я лучше всех, пусть все узнают об этом».
— Допустим. Но разве за болезнь презирают? — Романов с усилием улыбнулся.
— Я презираю в вас посредственность, которая захотела влезть на самую высокую горку, чтобы плюнуть оттуда на остальных. Если бы вы понимали, чего хотите, если бы на секунду могли представить себя на месте того, кто обладает даром, вы бы бежали от этого желания, как от огня. Это тяжесть, да, иногда вместе с радостью, несомненно иногда и со счастьем, но это груз и боль. И одиночество. Сплошное одиночество, где рядом нет никого, кто мог бы разделить с вами эти радость и боль. Там, на этой высоте, нестерпимо хочется быть с кем-то на равных, даже там нужно с кем-то разговаривать. А посредственности вроде вас хотят стать выше, чтобы заправлять другими, ведь вам не постичь муки, которую несет истинный дар. Сделайте все, чтобы вы не получили незаслуженную власть, и сделайте так, чтобы никто не получил ее. Убейте Максима Шведа, — Романов заметил, что она взглянула за его плечо, как будто там мог стоять Макс.
— Какой интересный вывод, — от неожиданности Романов обжегся об окурок и, втянув воздух через зубы, затряс ладонью. — Зачем я должен его убивать?
