Романов обернулся и не ошибся. Маргарита решительно надвигалась на него, подобрав полы балахона. Несмотря на весь свой рост, ему представилось, что он вот-вот столкнется с разъяренным бегемотом.
— Какие еще кадры? — не понял Романов. — Нарушил строгие правила святой четности? — не сдержался он и тут же пожалел. Лицо Маргариты Ивановны налилось краской.
— Подслушивал?! Голоса женщин тебе не получить, ясно? Я им как мать! — она схватила свисток и издала пронзительный звук. На свист к ней тут же засеменила сестрица в белом платке, на ходу роняя под ноги увесистые упаковки бумаги, перевязанные веревкой.
— Понимания не достигоша, — вздохнул Романов и на всякий случай сделал шаг назад. — Кстати, вы не видели здесь Щур? У меня к ней дело.
— Видела! Вот она собственной персоной, сподвижница твоя, — рявкнула Маргарита и рванула оберточную бумагу на одной из пачек.
Слоган «Новый мэр — новый мир» запестрел у него перед глазами. С предвыборного плаката сквозь дыру в оберточной бумаге на Романова презрительно смотрела Александрия Петровна.
— А это забери на память, да смотри почаще, мозги на место встанут, — она пнула к нему ногой еще одну упаковку. На листовке, приклеенной сверху, была изображена сама предводительница в белом капюшоне.
О, это будет славная охота, подумал Романов, образцово-показательный паноптикум. Он отчетливо представил предвыборную битву Ящера с серым бегемотом.
— И вот еще — с собой прихвати, — Маргарита подняла и, с остервенением разорвав бечевку, швырнула ему под ноги самую внушительную по размеру пачку. Та лопнула от удара, и вырвавшиеся на волю глянцевые плакаты покрыли землю вокруг. — И советую сжечь их сразу, чтобы не позориться!
От неожиданности Романов не сразу понял, что смотрит на свое собственное лицо. Подпись под его портретом гласила: «Романов — наш кандидат».
Я об этой встрече столько передумал, что мог бы уже роман написать… Как Иван Андреич. Что? Расскажу, конечно. Уважаемые радиослушатели, сейчас вы познакомитесь с аудиоверсией этого ненаписанного произведения, желающие могут приобрести диски в магазинах города. Только, чур, не обниматься, уважаемый медработник, это отвлекает.
Тем летом случилось страшное — деревенские объявили мне бойкот. Бойкот был как упавшая гильотина, со мной не разговаривал никто из ребят, с которыми мы только вчера гоняли на великах в Ильинское смотреть на новый страшный могильный памятник. Долго катили через поле, я помню, как пшеница хлестала по ногам. Потом задержались на речке и упустили время. Обратно сократили дорогу по темноте мимо хутора, где жил человек, которого никто никогда не видел. Это отдельная история.
Деревенские ребята мне всегда были безразличны, но в то лето моя компания разъехалась по пионерлагерям, а с деревенскими мы вроде как не испытывали антагонизма, и вот отправились в далекую совместную экспедицию.
Устали сильно, вернулись за полночь, и торжественно договорились никому не рассказывать о поездке, так далеко никого из нас, конечно, не отпускали. Бабушка встречала меня на середине нашей деревенской улицы, ночью всегда похожей на разлившуюся реку с огоньками домов, гуськом пришвартованных за заборами. Бабушка стояла так неподвижно, что я спутал ее с одним из кустов сирени. Но куст смачно огрел меня по шее полотенцем и повел ужинать, приговаривая непоследовательно: «До кондрашки меня довести собрался? Я для кого клубнику наложила?» Дед, стараясь смягчить непримиримую суровость бабушки, дружелюбно ворчал на заднем плане. Сначала бабушка ни о чем не спрашивала, а не торопясь, как бомбардировщик, кругами заходила на противника.
Она подробно расписала мне вечерние боевые действия — как с соседкой дошли аж до овощехранилища, как по темноте бегали к бетонке, да так, что у соседки убежало варенье. Зайдя на очередной вираж и сбросив на мои позиции клубнику, она стала бить в лоб всего одним вопросом: «Куда вы ездили?» Она не жалела себя, она грозила и увещевала, но я держался изо всех сил. С каждым вопросом небольшая эта тайна про кладбище распирала меня все больше и требовала выхода. Бабушка приготовилась к решающему штурму, но я проглотил клубнику с молоком, загоняя тайну поглубже, и лег на веранде. Еще долго на кухне возмущенно звенела посуда, иногда бабушка прерывалась, чтобы глухим шепотом спросить деда: «Что ж ты не поговоришь с ним?» Дед пришел, долго скрипел длинными досками пола, нарочито ругался на остов старой радиолы и, наконец, улегся на соседнюю койку. «Ну что, Митяй, куда летали?» — спросил он тихо из темноты, и тайна сама собой вынырнула из меня.
С утра бабушка выдала в мою честь такой салют обвинений в бессовестности, что дед виновато и тихо позавтракал и поспешил скрыться в направлении пригородной электрички. Я оправдывался, но выдержать этот натиск было невозможно, поэтому я сам вызвался съездить в дальний магазин за хлебом. Ноги приятно ныли после вчерашнего путешествия, и встречный ветер унес все бабушкины обвинения.
В магазине от меня как от зачумленного отшатнулся толстый пацан, который по дороге на кладбище все время отставал. Прозвучало весомое слово «бойкот», а затем и «предатель». Оказалось, мама пацана заглядывала к нам с утра за солью. Обидно это было слышать именно от него, потому что вчера он ныл и ехал последним. И вчера мне было даже немного приятно ждать его, ощущая свою силу и быстроту, а теперь вот хотелось провалиться сквозь землю.
Неделя тянулась томительно. А в выходные приехал отец, и я с тоской принялся ждать очередного разговора по-мужски. Но по-мужски
