проговорил он. — Кыш, только шею не сломай, там высоко.
— Ошошо! — пробубнил Кирпичик с набитым ртом и пропал.
Романов успел просмотреть ровно одну папку и уже собирался открыть вторую, как в дверь постучали.
— На подпись, — прощебетала Воробей, заглядывая в кабинет.
— Сейчас отправьте и идите домой. Переведите все звонки на меня, я здесь до завтрашнего вечера, — Романов картинно щелкнул авторучкой и принялся проставлять свою ставшую вдруг размашистой подпись. — И, знаете что, заприте меня здесь, чтобы никто не заходил.
— А посетители? Там полный коридор. Ждут, — доложила Воробей и кивнула на дверь, — вот список.
Романов взглянул на него, там было не меньше пятидесяти фамилий.
— Откуда они вообще взялись? — присвистнул он.
— Так четверг же! — удивилась в ответ секретарша.
— Ну и что? — с вызовом спросил Романов. — По четвергам рыбный день?
— У вас прием населения с девяти, — невозмутимо ответила Воробей, складывая в стопки подписанные им бумаги.
Он представил, как собравшиеся за стеной просят его, убеждают в каких-то только им важных вещах, требуют каких-то немыслимых благ. И никто не понимает, что им нужно, все как один путаются в своих дурацких идеях и невнятных мыслях. Как вон тот с длинным лицом из коробки, как эта суетливая девочка Воробей.
— Ошибаетесь! — он принялся аккуратно вычеркивать фамилии одну за другой. — Приемный день теперь по понедельникам, — довольным голосом произнес он, выделяя каждое слово.
Спустя двадцать минут, в течение которых он, блаженно потягиваясь, бродил среди колоннады коробок, настраиваясь на долгую сосредоточенную работу, наблюдал, как состав с круглыми цистернами скрывается за седьмым цехом, а затем ни с того ни с сего сделал несколько отжиманий, разминаясь, — внезапно заговорил селектор, и Романов вздрогнул от металлического хриплого голоса, раздавшегося со стороны стола.
— Дмитрий Сергеевич, к вам посетитель. Я предупредила, что вы не принимаете, но он настаивает!
Романов отыскал самую стертую кнопку на железной махине и как можно четче сказал:
— Сегодня не приму. Назначь другое время, — ему стало жалко этих впустую потраченных двадцати минут тишины.
— Вам ясно, мужчина? Приходите в чет… в понедельник! — Воробей продолжала говорить в сторону, забыв отпустить свою кнопку. — Вы что? Вы куда? Вам плохо? — звук ее голоса оборвался, за дверью задвигали стулом, что-то уронили, и послышался звон разбитого стекла.
Романов распахнул дверь и увидел, как Воробей помогает подняться худощавому мужчине, прикрывавшему лицо руками. Посетитель был неожиданно босым и ступал, не замечая разлетевшихся по полу осколков стакана. Романов подхватил его под локоть и повел в кабинет, где усадил в кресло напротив рабочего стола. Мужчина промычал что-то невнятное и опустил голову к коленям. Романов вышел в приемную за водой, а когда вернулся, едва не выронил графин, — в кресле с победной улыбкой сидел его отец.
— Ну прости, старик, иначе к тебе не прорваться, — заговорил он. — Такой сторожевой пес на входе! Дерзкая, хотя и хорошенькая… — отец рассмеялся мелким тряским смешком.
Романов не мог ни разжать зубы, чтобы произнести хоть слово, ни двинуться с места. Отец сидел, широко расставив босые синеватые ступни и опустив руки на колени, как татарский хан. Одетый в белую рубашку и брюки цвета запыленной тыквы, он продолжал посмеиваться и в упор смотреть на Романова. Пальцы его ног неприятно шевелились.
Подступила тошнота, Романов понял, что сейчас потеряет сознание.
Сидящий напротив был совершенно чужим человеком, в точности повторявшим черты отца. Как в детском кошмаре, Романову захотелось закричать и проснуться. Но он только отхлебнул воды из графина и присел на ближайший стул. Его настоящий отец всегда был по-военному собран, сдержан, смеялся глухо, и смех его был похож скорее на тяжелый вздох. Романов не видел его лет двадцать, но даже в последнюю их встречу выглядел он гораздо старше, чем незнакомец, смотревший сейчас на него в упор. Четкость мысли и спокойствие уходили из Романова, как вода из наполненной ванны исчезает в водостоке.
— Хороший кабинет, — огляделся отец. — Только маловат! — усмехнулся он. — Самый большой тебе выбирали, а ты всю библиотеку Ивана Грозного сюда припер, — отец встал и, засунув руки в карманы брюк, покачался на носках, а затем подошел к окну. — Обзор — что надо, все владения как на ладони. Царские, стало быть, палаты. Отсюда руководить полагается, старик, а ты все за свое, за старое. За пыльную работу! — отец опять усмехнулся, стукнул ладонью по одной из коробок и смахнул с плеча воображаемую соринку.
— Да ты не тушуйся, Митя, тут, за этой макулатурой, должен быть коньячок, — в два быстрых шага он оказался у потайного бара, открыл его, ловко выудил пузатую бутылку и по-хозяйски разлил коньяк по рюмкам. На полировке стола для заседаний, не расплываясь, застыли круглые капли.
Романов молча подошел, залпом выпил, не ощущая вкуса. Отец никогда не называл его «старик» или «Митя», а всегда обращался к нему только «Дима», слегка подпрыгивая на звуке «м», что Романова раздражало. Он, наконец, осмелился поднять на посетителя глаза.
— Кто вы такой? — спросил он, глядя ему в лицо.
