Иван осмотрелся, нашел заброшенный сапог и натянул его обратно, встряхнул головой, пытаясь сбить легкий хмель. Как это я до простого вора докатился в два счета, и все за месяц-другой, а ведь зарекался, клялся себе, что никогда не станется со мной такого. Иван принялся набивать свой баул, ехать надо было сегодня, он чувствовал это чем-то неведомым. Чем-то, что находилось у него между лопаток и холодело, когда опасность оказывалась совсем рядом. Раздумывать в такие моменты было некогда, он привык доверять чутью, оно не раз выводило его из-под удара. Как всегда в такие минуты, когда действовать требовалось быстро, он ждал и всегда дожидался необъяснимой эйфории, куража, который, как заветная дудочка, заставлял его парить над опасностью, сновать между сотни огней, предвидеть знаки судьбы. И, как всегда, немыслимо было признаться себе, что чувство это приятное и сладкое, как спелый инжир из восточной лавки на базаре. Сейчас он знал, что пора уходить, и дело было вовсе не в милой Анне Семеновне, которую он мог дурить бесконечно.
Иван распахнул окно мансарды, прошелся по покатой крыше, и сначала услышал тяжелые шаги внизу, а потом увидел грузного городового. Он появился из подворотни, которая усиливала любой звук втрое. Вдалеке послышался топот еще нескольких пар ног.
— Эх, жаль терять такое удобное местечко, никто незамеченным не пробирался. Больше мне таких подворотен не найти, — сказал Иван сам себе. — По чью же ты душу, родненький мой? — спрашивал Иван приближавшегося к парадному городового, заталкивая последние вещи в карманы. — Да уж мы дожидаться ответа не станем. — Он схватил свой баул и перемахнул мансардный выступ.
До прямого воровства Иван и правда почти никогда не доводил. Он умел ловко устроить так, что деньги и прочие ценности сами собой оказывались в его руках. Обстоятельства, подчиняясь Ивану, складывались в его пользу, сама жизнь запутывалась в его ловушках. Часто бывало, что люди добровольно отдавали ему нажитое и оставались при том довольны, к слову, некоторые из них не замечали подвоха до конца дней своих. Он виртуозно очаровывал и заманивал, льстил и городил небылицы, строил воздушные замки и пек небесные кренделя. Способность эту он заприметил в себе в раннем совсем детстве, выманив у незнакомого мальчика петушка на палочке и дав ему взамен три волшебных желудя, исполняющих желания. Волна куража, на которой он поднимался в минуты своих махинаций или представлений, с каждым годом становилась все выше — ему было смертельно скучно, если он не рисковал предельно. Из родительского дома он сбежал, уговорив маменькину горничную прибрать шкатулку с деньгами, которые, как знали все, копились на домашний театр. Папенька же лишился арабского скакуна Витязя, белоснежного, с добрыми глазами, изогнутой шеей, а главное — с большими перспективами на грядущих скачках, а потому цены немалой.
Иван проворно спустился по загодя приготовленной лестнице, оглянулся на бывшее свое жилье, прислушался, нету ли погони, и направился на привокзальную площадь.
Привокзальная площадь была центром событий, все стекалось к ней. Скучная площадь в центре города, где помещалась городская управа, а также был разбит цветник и выстроен фонтан, не выдерживала никакого сравнения с этим местом, пульсирующим жизнью. Иван прошелся вдоль лотков, светло улыбнулся барышням-продавщицам, раскланялся с цветочницей и купил на последние деньги горячий бублик. Он осматривал площадь, как полководец — будущее поле сражений, или как шахматист, просчитывающий выгодные комбинации. Задача была одна — исчезнуть из города незаметно и под прикрытием, так, чтобы безопасно сойти на какой-нибудь отдаленной станции с набитым рублями карманом.
Он прошелся и по билетным кассам, и вдоль перронов, краем глаза заметил, но еще раньше почуял какое-то движение в толпе провожающих. Почти на самом краю платформы стоял растяпа Митенька, отчаянно отмахиваясь одной рукой от здоровенного подвыпившего детины, другой рукой прикрывая очки. За сценой наблюдали еще два юноши, также нетрезвых и готовых принять участие в действе.
— Отстань же, Григорий! Я уж сказал тебе, что денег нету! — срываясь на петуха, кричал очкастый.
— Миииитька, ты ж мне кузен, а воротишь нос, — детина противно тянул слова и норовил присесть и поднырнуть под подбородок своей жертвы.
— Да ты, погляди, пьян совершенно, вот сейчас я крикну городового. — Митенька приближался к краю платформы и сжимал что-то под мышкой внутри короткого пальто.
Через секунду Иван уже принял решение. Он потер руками щеки, брызнул в лицо водой из колонки, расстегнул ворот рубахи, распахнул пальто и стремительно направился к этой компании.
Вода щекотно стекала за шиворот, прохладный ветерок забрался под рубаху, полы пальто распахнулись. Молниеносно вклинившись в группу молодчиков, наседавших на Митеньку, он пнул главного под коленки, тут же поймал его, схватив под руки, и усадил под фонарь. Детина успел только охнуть и оглянуться на товарищей. Те, растерявшись, закрутили головами, ища, не сопровождает ли кто кудрявого разгоряченного господина, а господин уже замахнулся, чтобы через секунду влепить ошарашенному Митеньке звонкую пощечину.
— Твою-то богу душу, паразит! — заорал Иван на очкастого. — Щенок ты плешивый, жабенок ты безногий, вот я ж тебя хорошенько отхожу! — Он схватил его за руку, и дернул со всей силы, уводя за собой. Вокзальная публика охотно запричитала.
— Папаша с дядьями в вагоне дожидаются, сейчас я их обрадую новостями!
Иван отпустил Митенькину руку и толкал его перед собой, продолжая покрикивать. Между выкриками же почти шепотом, но очень внятно, он говорил совершенно другое: «Дмитрий Алексеевич, не оглядывайтесь, пригнитесь. Захарий, сучий потрох, сгорел, через минуту здесь будет полиция. Григорий ваш с ними заодно». Митенька, окончательно сбитый с толку, перебирал ногами и всем своим существом желал исчезнуть с лица земли
