Цвет жизни

Я поворачиваюсь к Рут. Она делает глубокий вдох, и я чувствую его у себя в груди.

— А если бы люди, рожденные не в понедельник, вторник или среду, не подвергались тщательнейшей финансовой проверке, когда обращаются за кредитом? Если бы они могли посещать магазины, не опасаясь, что охрана будет ходить за ними по пятам? — Я делаю паузу. — А если бы результаты скрининга детей попадали к педиатру вовремя, что давало бы возможность своевременно вмешиваться и предотвращать непоправимое? Неужели и тогда этот вид избирательной дискриминации не выглядел бы глупым?

Рут

После всего этого…

После месяцев рассказов о том, что расовому вопросу не место в суде, Кеннеди Маккуорри взяла да и провела это чудовище перед судьей. А потом втиснула его на скамью присяжных, чтобы эти мужчины и женщины не смогли не почувствовать его присутствие.

Я смотрю на присяжных, все погружены в мысли и молчат. Кеннеди садится рядом со мной, и какое-то мгновение я просто смотрю на нее. Мое горло сжимается, пока я пытаюсь облечь в слова все, что чувствую. То, что сказала Кеннеди всем этим людям, — это история моей жизни, контур, в котором я живу. Но кричи я об этом хоть с самой высокой крыши, это ничего бы не дало. Чтобы это услышали присяжные, чтобы они действительно это услышали, рассказать об этом должен был кто-то из своих.

Она поворачивается ко мне прежде, чем я успеваю что-то сказать.

— Спасибо, — говорит она так, будто я сделала ей одолжение.

Хотя, если вдуматься, может, и сделала.

Судья откашливается. Мы поворачиваемся и видим, что он смотрит на нас. Одетт Лоутон стоит на месте, которое только что занимала Кеннеди. Я поглаживаю счастливый шарф мамы, завязанный вокруг шеи. А она начинает говорить:

— Знаете, я восхищена госпожой Маккуорри и ее пламенным призывом к социальной справедливости. Но мы сегодня собрались не для этого. Мы здесь потому, что ответчик, Рут Джефферсон, нарушила этический кодекс профессии медсестры родильного отделения и не отреагировала должным образом на критическое состояние ребенка.

Обвинительница подходит к жюри.

— Госпожа Маккуорри сказала… правду. Люди имеют предрассудки и иногда принимают решения, которые кажутся нам лишенными смысла. Я, когда училась в средней школе, работала в «Макдоналдсе».

Это меня удивляет. Я пытаюсь представить себе Одетт, следящую за готовящейся картошкой, и не могу.

— Я была единственным черным подростком среди работников. Были случаи, когда я стояла за кассой и видела, как клиент, заметив меня, переходил в другую очередь, чтобы сделать заказ. Что я тогда чувствовала? — Она пожимает плечами. — Было неприятно. Но плевала ли я им в еду? Нет. Роняла ли я котлету на пол, а потом клала ее в булочку? Нет. Я делала свою работу. Выполняла свои обязанности. Но давайте взглянем на Рут Джефферсон. Ее клиент, так сказать, выбрал другую очередь, но продолжила ли она выполнять свои обязанности? Нет. Она не восприняла указание не прикасаться к Дэвису Бауэру как обычную просьбу — она раздула из этого расистский инцидент. Она попрала клятву Найтингейл помогать пациентам в любых обстоятельствах. Она действовала с полным пренебрежением к благополучию ребенка, потому что рассердилась и выместила свою злость на этом младенце. Действительно, дамы и господа, директива Мэри Мэлоун, отстраняющая Рут Джефферсон от ухода за Дэвисом Бауэром, была расистским решением, но не Мэри предстала перед судом за свои действия, а Рут, не сдержавшая клятву, которую дала, став медсестрой. Также верно и то, что многим из вас был неприятен мистер Бауэр и его чересчур радикальные убеждения. Но в этой стране он имеет право выражать свои взгляды, пусть даже они могут заставить кого-то почувствовать себя неловко. Но если вы собираетесь сказать, что встревожены тем, насколько Терк Бауэр полон ненависти, то вам придется признать, что Рут Джефферсон тоже полна ненависти. Вы были свидетелями того, как она сказала, что этому ребенку лучше было бы умереть, чем вырасти похожим на своего отца. Возможно, это единственный раз, когда она была откровенна с нами. Терк Бауэр, по крайней мере, честно говорит о своих убеждениях — какими бы отталкивающими они ни выглядели. Рут Джефферсон, как мы знаем, лгунья. По ее собственному признанию, она все-таки вмешалась и прикоснулась к младенцу в детском отделении, хотя своему начальнику, специалисту по управлению рисками и полиции сказала, что не делала этого. Рут Джефферсон начала спасать этого ребенка, и что же ее остановило? Страх потерять работу. Она поставила собственные интересы выше интересов пациента… А это именно то, что медицинский работник делать не должен.

Обвинитель на секунду замолкает.

— Рут Джефферсон и ее адвокат могут заливаться соловьем на тему запоздалых результатов анализов, или состояния межрасовых отношений в этой стране, или чего-то еще, — говорит она. — Но это не меняет фактов. И это никогда не вернет к жизни ребенка.

Судья Тандер отдает указания присяжным, и их выводят из зала суда. Он тоже выходит. Говард вскакивает.

— Я никогда ничего подобного не видел!

— И, скорее всего, никогда больше не увидишь, — бормочет Кеннеди.

— Ну, это как в том фильме с Томом Крузом… «Тебе не осилить правду!»[48] Это как…

— Выстрелить себе в ногу, — заканчивает Кеннеди. — Причем специально.