— Ваша честь, — включаюсь я, — у нас уникальное обстоятельство, можно сказать, единичный случай. Эдисон — круглый отличник и хороший спортсмен, никогда раньше не попадал в неприятности. Его мать сейчас судят за убийство по неосторожности, и у него случился срыв. Страсти накалились до предела, и с его стороны это была крайне необдуманная попытка поддержать мать.
Судья смотрит на Эдисона:
— Это правда, молодой человек?
Эдисон бросает взгляд на меня, не зная, можно ли отвечать. Я киваю.
— Да, сэр, — едва слышно произносит он.
— Эдисон Джефферсон, — говорит судья, — вы обвиняетесь в расово мотивированном преступлении на почве ненависти. Это уголовное преступление, и обвинение будет предъявлено вам в суде в понедельник. Вам не нужно отвечать ни на какие вопросы, и вы имеете право на адвоката. Если вы не можете себе позволить адвоката, он будет вам предоставлен. Я вижу, здесь вас представляет госпожа Маккуорри, и дело будет формально передано в канцелярию общественного защитника в вышестоящем суде. Вы не можете покидать штат Коннектикут, и я обязан вас предупредить, что, если вы будете задержаны за другие правонарушения, пока данное дело находится на рассмотрении, вас могут поместить в тюрьму штата. — Он смотрит на Эдисона. — Не лезь в неприятности, сынок.
На все про все уходит час. Никто и не вспоминает о сне.
Наконец мы с Эдисоном садимся в машину и я везу его домой. Отблеск зеркала заднего вида слепит глаза, когда я украдкой бросаю взгляды на пассажирское сиденье. Он держит одну из игрушек Виолетты — маленькую фею с розовыми крылышками, которая выглядит в его больших руках до невозможности крошечной.
— Какого хрена, Эдисон? — говорю я. — Такие люди, как Терк Бауэр, — это чудовища. Зачем тебе опускаться до их уровня?
— А зачем
— О чем почти не упоминалось?
— О расизме, — говорит он.
Я перевожу дух.
— Может, он не обсуждался в открытую, но Терк Бауэр предстал в суде во всей красе, как экспонат на выставке.
Он смотрит на меня, приподняв бровь:
— Вы правда думаете, что Терк Бауэр — единственный расист?
Мы останавливаемся на пятачке перед домом Рут. В окнах горит свет, масляный, теплый. Она распахивает дверь и выходит на порог, кутаясь в кардиган.
— Слава Богу! — выдыхает она и обнимает Эдисона. — Что случилось?
Эдисон смотрит на меня:
— Она приказала не говорить тебе.
Рут фыркает:
— Да уж, приказывать она хорошо умеет.
— Я нарисовал на стене больницы свастики и… и еще разные вещи.
Она отстраняется и, взяв его за плечи, ждет.
— Я написал «Сдохни, ниггер», — бормочет Эдисон.
Рут отвешивает ему пощечину. Он, схватившись за щеку, отступает на шаг.
— Идиот, зачем ты это сделал?
— Я думал, все решат, что это Терк Бауэр сделал. Я хотел, чтобы люди перестали говорить ужасные вещи о тебе.
Рут на секунду закрывает глаза, как будто пытается совладать с собой.
— Что дальше?
— В понедельник ему предъявляют обвинение. Наверное, будет присутствовать пресса, — говорю я.
— Что мне делать? — спрашивает она.
— Вам, — отвечаю я, — делать ничего не надо. Я с этим разберусь.
Я вижу ее внутреннюю борьбу, вижу, как она пытается заставить себя принять этот дар.
— Ладно, — говорит Рут.
Я замечаю, что все это время она сохраняет контакт с сыном. Даже после пощечины ее ладонь остается на его руке, плече, спине. Когда я уезжаю, они стоят вместе на пороге. Мать и сын, запутавшиеся в жалости друг к другу.
Домой я возвращаюсь в четыре утра. Ложиться в постель в такое время глупо, и вообще я слишком возбуждена, чтобы уснуть, поэтому решаю
