Эдисон поворачивается ко мне.
— Прости, мама, я
— У вас есть право хранить молчание… — слышу я, и полицейские исчезают так же быстро, как появились.
Тишина парализует меня, давит на виски, сжимает горло. Я задыхаюсь, я раздавлена. Мне удается дотянуться до кофейного столика и нащупать мобильный телефон, который сейчас заряжается. Выдернув его из розетки, я набираю номер, не думая о том, что сейчас глубокая ночь.
— Мне нужна ваша помощь.
Голос у Кеннеди уверенный и сильный, как будто она ждала меня.
— Что случилось? — спрашивает она.
Мой сотовый звонит в начале третьего ночи, и на экране я вижу имя Рут. Сон как рукой сняло. Мика садится на постели. Мгновение — и он уже готов действовать, как все врачи. Я качаю головой:
Спустя пятнадцать минут я подъезжаю к полицейскому отделению Ист-Энда.
Я направляюсь к дежурному сержанту с таким видом, как будто имею полное право здесь находиться.
— К вам доставили молодого человека по имени Эдисон Джефферсон? — спрашиваю я. — В чем его обвиняют?
— Кто вы?
— Семейный адвокат.
«Уволенный несколько часов назад», — добавляю я мысленно. Офицер недоверчиво прищуривается.
— Парень ничего не говорил об адвокате.
— Ему семнадцать, — напоминаю я. — Он наверняка так напуган, что и имени своего не помнит. Послушайте, давайте не будем усугублять положение, хорошо?
— Камеры слежения в больнице зафиксировали, как он разрисовывает стены.
Эдисон? Занимался вандализмом?
— Вы уверены, что не ошиблись? Он круглый отличник. Готовится поступать в колледж.
— Охранники опознали его. А мы проследили его автомобиль с просроченной регистрацией. На нем он доехал до дома Рут Джефферсон. К своей парадной двери.
Вот хрень!
— Он нарисовал несколько свастик и написал «Сдохни, ниггер».
— Что? — изумляюсь я.
Это означает, что речь идет не о простом вандализме. Это преступление на почве ненависти. Вот только поступок его от этого понятнее не становится. Я открываю кошелек и смотрю, сколько у меня наличности.
— Ладно, послушайте. Можно организовать для него специальное соглашение? Я оплачу приезд магистрата[47], чтобы он мог уже сегодня выбраться отсюда.
Меня ведут в камеру. Эдисон сидит на полу, спиной к стене, уткнувшись подбородком в колени. Щеки изрезаны следами слез. Едва увидев меня, он встает и подходит к решетке.
— О чем ты думал? — спрашиваю я.
Он вытирает нос рукавом.
— Я хотел помочь маме.
— Чем конкретно помогло твоей матери то, что твоя задница оказалась в тюрьме?
— Я хотел устроить Терку Бауэру неприятности. Если бы не он, ничего этого вообще не случилось бы. А после сегодняшнего все обвиняли ее, хотя нужно было обвинять его… — Он смотрит на меня красными от слез глазами. — Это она жертва. Почему никто этого не видит?
— Я помогу тебе, — говорю я ему. — Но то, о чем мы с тобой говорим, — это конфиденциальная информация, а значит, ты не должен ничего рассказывать своей матери.
Хотя, думаю я, Рут очень скоро все узнает. Возможно, из этих проклятых газет. «СЫН-УБИЙЦА МЕДСЕСТРЫ-УБИЙЦЫ АРЕСТОВАН ЗА ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА ПОЧВЕ НЕНАВИСТИ» — такой заголовок так и просится на передовицу.
— И ради всего святого, не говори ни слова в присутствии судьи!
Спустя пятнадцать минут к камере подходит магистрат. Особые соглашения — это как фокусы: множество всевозможных правил можно слегка подкорректировать, если ты готов приплатить. В камере полицейский, исполняющий обязанности прокурора, я, Эдисон и наемный судья. Зачитываются обвинение и права обвиняемого.
— Что тут у нас? — спрашивает судья.
