разделенных частей Москвы. Они, по аналогии с городами, расположенными на разных берегах рек, так и назывались: Левобережная Москва и Правобережная.
Но тут мы переехали с улицы Алексея Толстого на Сиротский переулок, что поблизости Даниловского рынка. Нынче он уважительно именуется улицей Шухова в честь знаменитейшего российского инженера, соперника Эйфеля, соорудившего в этом районе свою знаменитую башню, тоже носящую его имя – Шуховскую башню. А может, улица была названа как раз в честь башни, а не самого инженера. Уж не знаю. Но инженер действительно знаменит, велик и талантлив. Может, поталантливей самого Эйфеля. Рядом располагалась, пролегала, проходила знаменитая Шаболовка. Место, скажу я вам, пребандитское. Знаменитое по всей Москве. На ту пору случилась как раз печально известная послесталинская амнистия. Город наполнился тучами уголовников, воров, убийц, насильников, злодеев, выродков, душегубов и извращенцев – прямо неземное что-то! Улицы опустели. Убивали прямо так. Ни за что. Бывало, за трешку. Или просто в лучшем случае отрывали с пальцами обручальные кольца. Отнимали часы, ботинки, шапки, иногда и приглянувшееся нижнее белье. Так что встретить голого человека с дикой скоростью несущегося по ночной Москве, а иногда и по дневным улицам в неизвестном направлении, стало не редкостью. Чудовищные картины разыгрывались прямо у подъездов жилых домов. Испуганные, с бледными лицами, прижавшись расплющенными носами к стеклам окон, мы следили сверху, с четвертого этажа, за странноватыми, жутковатыми перемещениями неких лиц прямо под нами. Кто-то убегал, кто-то оставался лежать, кто-то небрежно и вальяжно покидал сцену, попыхивая папироской, вспыхивавшей тревожным угольком в сгущавшихся сумерках.
Рассказывали, что матери по ноготкам или характерным родинкам, обнаруживаемым в начинке рыночных пирожков, – этот бизнес неожиданно и стремительно расцвел по всему городу – узнавали своих бесследно исчезнувших детишек. Женщины падали в обморок прямо у лотков. Было от чего. Кто бы на их месте сохранил спокойствие и сознание? Только уж самые выдержанные или бесчувственные. Хотя и таких было немало. Даже побольше, чем искренних и чувствительных. Жизнь-то тяжелая – голод, убийства, грабежи! Поневоле очерствеешь. Когда же матери приходили в себя, ни лотка, ни лоточницы уже не было.
А некая организация «Синяя рука», рассказывали знающие, так просто заманивала к себе невинных людей зачем-то в запущенный, пустующий подвал. На дальней, призрачно мерцавшей и слабо освещенной стене вошедший замечал подвешенный труп, начинавший медленно, почти незаметно, с неким тихим мелодичным сопровождением поднимать выпрямленные, словно в таинственном приветствии, руки. Какой-то счастливо догадливый сообразил и успел пригнуться. Маленькие стрелы, пущенные из выпрямленных ладоней мертвеца, как стремительные пчелы, просвистели над его головой. Выбравшись наружу по многочисленным трупам, насмерть перепуганный и моментально поседевший счастливец поведал миру обо всех ужасах.
Но постепенно все пришло в норму. Однако тут же Москва опустела под нашествием известного колорадского жука. Не берусь судить, уцелел ли ктолибо из людей, но все, буквально все было им облеплено. Жука этого, как и многие другие напасти и болезни, забрасываемые к нам, вывели в специально для того существовавшем американском штате Колорадо. И вот он хлынул на нас. Город представлял собой странно колышущийся, вздрагивающий, как дышащий, архитектурный пейзаж, словно покрытый накинутой на него, посверкивающей, переливающейся всеми цветами радуги и побежалости вуалью. Медленные, незатухающие волны прокатывались вдоль проспектов от одного высотного здания к другому. Ночью все это фосфоресцировало, издавая легкий, будоражащий космический звук, сходный с описываемым Пифагором звучанием небесных сфер, или той же Сафо – звучанием небесной арфы.
Но, естественно, в очередной раз обошлось. И мы, пацаны, стали бегать по освобожденным окрестностям в поисках возможных развлечений. Среди прочих постепенно выделилось основное, наиболее впечатляющее зрелище – крематорий, расположенный в секуляризированном под какой-то музей Донском монастыре. Здесь придется сделать некоторое объяснение, потому что без него нынешний посетитель крематория не сможет понять ни конкретных деталей, ни самого смысла нашего предпочтения. В те времена в печку, где сжигались мертвецы, было встроено огромное кварцевое огнеупорное полупрозрачное стекло. Когда покойник с поверхности опускался в тесное печное пространство, печка раскалялась до неимоверных, почти адских температур. Первыми, подобно беспорядочно бегающему фейерверку, вспыхивали податливые мгновенные бумажные цветы и украшения. Это все в некоем смазанном, но вполне осязаемом виде можно было различить сквозь стекло. Затем начинал веселиться, приплясывать сам виновник события – мертвец. Очевидно, сухожилия и связки быстрее поддавались огню и жару, чем сыроватая водянистая плоть с глубоко еще упрятанными костями. Мертвец вскидывался в странном веселье, подергивая конечностями. Правда, возможно даже наверняка, все происходило при полнейшем неведении самого усопшего. Это напоминало мне узнанные гораздо позднее средневековые притчи и гравюрные изображения плясок Смерти. Однако же совсем не напоминало достойное и как бы безразличное блуждание трех известных отроков в известной, абсолютно не переносимой для обычного организма печи.
Не знаю как родственникам, видимо, глухим к такого рода карнавализации, нам было страшно интересно. Мы протискивались сквозь мрачную и нудную толпу окружавших, почти носами утыкаясь в самое стекло, пока строгий, не причастный к общему оцепенению распоряжающийся не отгонял нас прочь. Он отгонял нас зловещим шепотом и укороченными яростными жестами рук.
Мы бежали на близкие окраины города. Тогда Москва заканчивалась окружной железной дорогой прямо у Калужской заставы. Нас привлекали бесчисленные пруды, оставшиеся после последнего затопления Москвы и разбросанные по пустынным, захламленным пространствам. В пору затопления город полностью ушел метров на 6–7 в глубину под прозрачный, посверкивающий слой ледяной воды. Снаружи практически ничего не просматривалось в глубине. Но там все было. Там был наш город. И он жил и выживал. Конечно же, все было чрезвычайно затруднено, особенно экономическая деятельность и работа общественного транспорта. Но ничего, попривыкли. Выжили. Особенно культура, которая неожиданно, даже своеобразно ярко расцвела в этих
