сейчас. Так что писатель вполне знаменитый. Взрослые узнавали названное имя, вздыхали, делали серьезные лица, однако не выражавшие ничего экстраординарного. Смерть, она и есть смерть. Алексей Толстой – ну, Алексей Толстой. Смерть тогда была часта. Ой, как часта. Сейчас это трудно даже убедительно объяснить, а особенно показать, обрисовать в истинных масштабах ее тогдашней реальности и обыденности. Бывало, вымирали целые кварталы столицы от какой-либо заразы, легко переносимой ветром или глупыми, ничего не соображающими, не могущими что-либо предусмотреть, предугадать даже ближайшее свое будущее невинными зверьками. Особенно в этом, как, впрочем, всегда и во всем, усердствовали крысы. Правда, к ним, как выделяющимся среди других осознанным коварством поведения, могут быть предъявлены вполне конкретные претензии и обвинения. В Средние века достаточно отчетливо понимали эту проблему, предавая всяких подобных тварей за всякое подобное содеянное безжалостному государственному суду. То есть относились к ним гораздо более ответственно, как к равным. Ныне всякого рода либерализм вообще освободил многие страты населения и животного мира от любой ответственности, попустительствуя уж их полнейшему, на этот раз реальному впадению в тотальную бессознательность и, соответственно, безответственность. Будь моя власть, я бы вернулся к средневековой практике усматривания в мире гораздо большей взаимоповязанности и осмысленности, так сказать, прямого умысла.
Вымирали улицы, кварталы, районы. Эти места оцепляли многочисленными в ту пору войсками, пережидая, пока все вымрут до конца вместе с обитавшими там зверьками, чтобы не могли перенести болезнь на прочее невинное население. Ну, это как раз понятно. Иногда остававшихся не затронутыми проказой было в несколько раз меньше зараженных. Тогда почти все, поголовно оснащенные легким стрелковым оружием, пулеметами, даже тяжелым артиллерийским вооружением, стояли в окружении. Мы, пацаны, пытались проникнуть за ограждение, но всякий раз натыкались то на сурового ефрейтора, ветерана бельгийских или токийских сражений, то на молоденького, ничего не ведающего о причинах своего здесь местонахождения и долгого стояния солдатика, который балагурил с нами, однако же не пропускал – приказ.
Уже намного позже, изощрившись в умении притворяться, скрываться, мимикрировать до уровня полнейшей неразличимости, абсолютного исчезновения и через то способности проникать в потаенные места, мы вместе с замечательным современным русским прозаиком Евгением Анатольевичем Поповым, видоизменившись до состояния пыли, носимой случайным ветерком, пробрались-такив центр Москвы. Это было уже совсем другое время, совсем другие обстоятельства. И другие люди были. Окружение другое. Другой смысл. Почти все другое. Однако событие же по серьезности и сакральности случилось из наивысших, ничуть не меньшее по значительности серьезнейших, значительнейших событий недавнего великого прошлого. В Центральном Доме союзов лежало главное тогдашнее только что скончавшееся тело по имени Леонид Ильич Брежнев. Главный и первый в чреде величавых старцев, некоторое время спустя последовавших его путем, полностью очистивших арену политических действий и мистических откровений. Они ушли, оставив площадку новым, не ведающим ни тайн, ни предназначенности данного места, ни единственных способов его выживания. Леонид Ильич был первый из покинувших нас. Это предстало тогда еще абсолютной будоражащей новинкой. На площади около Большого, Малого, Детского театров, вблизи Театра оперетты и Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, неподалеку от консерватории, театров Сатиры, Станиславского и Маяковского, Центрального театра кукол в торжественном Колонном зале покоилось его тело. Оно покоилось в одиночестве. Никого, даже родственников, не подпускали близко, дабы они в последний момент не вызнали страшную тайну его решения все-таки уйти от товарищей и соратников. Тайна представлялась ужасной и достаточно опасной, попади она в руки неосмысленных, неприуготовленных или уж вовсе коварных, злоумышленных людей. Вокруг стояла приличествующая тишина. Несшие охрану, наблюдавшие и наблюдаемые окрест состояли в чине не меньше полковников. Либо штатские, не определимые по внешним регалиям, что только свидетельствовало о непомерности их ранга. Мы остановились в скверике Большого театра. Прогуливающиеся, причастные этому событию, бросали на нас редкие неподозрительные взгляды. Ясно, коли мы уж здесь, коли уж допущены, значит, имеем право, как и они. Тишина стояла абсолютная. Только внимательный, очень внимательно прислушивающийся мог расслышать легкий как бы свист, напоминавший зависшую в своем стремительном полете смертоносную золотую магическую пулю. Но то была не пуля.
– Начинается! – прошептал восторженный Попов.
– Тихо! – прошептал я в ответ прямо ему в ухо.
– Начинается! – не мог сдержать волнения Попов.
– Да! – удостоверил я.
И действительно началось. Началось все от мелкой, малюсенькой, незаметной, почти нулевой в любом измерении дырочки, куда стала тихонько ссыпаться серая сыроватая окрестная землица. Началось знаменитое разверстывание столь известной в местных краях гигантской, невероятной воронки.
– Нам осталось каких-то десять – пятнадцать секунд! – заикаясь, предупредил Попов
– Что? – не расслышал я.
– Пятнадцать секунд! Всего! – Попов испуганно прижал палец к губам. Мы поспешно застыли, молча про себя произнесли слова соответствующих охранительных заклинаний, обнялись как братья, поклялись друг другу никогда в жизни не забыть этого священного момента и стремительно покинули центр Москвы. То есть начали покидать. За нашей спиной, вслед нам, следуя за нами, преследуя нас, поспешавших с невероятной скоростью, почти наступая нам на пятки, как говорится, срезая на ходу подошвы, медленно нарастал гул. Потом все рухнуло. Невероятной силы волна выбросила нас далеко за пределы города. Оставшихся же, находившихся на ближнем критическом расстоянии от центра, наоборот, той же невероятной силой стало затягивать внутрь.
