– Американцы, оставьте русских грачей!
На этом бытовом материале мы пытались применить нашу недюжинную патриотическую закалку. Трудно, конечно, было сказать, чем прилетевшие из неведомых далей грачи были более русские, нежели достаточно долго проживающие на данной территории американцы. Но грачи были русскими по определению, в то время как произнести: русский американец – звучало бы диким нонсенсом. И мы это чувствовали. Мы стояли и орали:
– Не трогайте русских грачей!
– Американцы, оставьте русских грачей!
– Гады американцы, не трогайте русских грачей!
Снаружи, на улице Спиридониевская (тогда – улица Алексея Толстого) в больших металлических, крашенных немаркой зеленой краской воротах отворялась небольшая дверца, и невидимый нам со двора, рослый, достаточно диковинно, на простой советский взгляд, одетый американец выходил на улицу и заворачивал в наш двор. Он произносил что-то вроде:
– Эй!
Мы оборачивались и застывали. Он вынимал из карманов руки, полные замечательных, не виданных в те полуголодные времена конфет-тянучек «Коровка». Мы воровато и виновато приближались, внимательно глядя ему в лицо, – кто его знает, иноземец все-таки. Нужно было быть готовыми ко всему. Мы приближались, а он, также улыбаясь своей не меняющейся ни по ширине, ни по выразительности, ослепительной улыбкой, стоял, протягивая нам безоружные руки, полные конфет. Мы мгновенно разбирали их. Тут же торопливо разворачивая липкие фaнтики, засовывали по две-три в маленькие синеватые рты, не вмещавшие такого количества счастья разом. Американец, поулыбавшись, уходил к своему черному делу. Пока мы были сосредоточены на поедании конфет, отстаиванием дела грачей занимались сами бестолковые птицы. Потом, естественно, конфеты кончались, и мы вспоминали о долге. Вспоминали, что грачи ведь не какие иные, а русские. И снова начинали истошно вопить:
– Оставьте русских грачей!
– Американцы, оставьте русских грачей! Опять появлялся американец. Опять все повторялось. И повторялось. И повторялось.
Чем и когда кончалось, уж не припомню. Видимо, все стороны конфликта уставали, либо, благополучно завершив свои коварные дела, расходились по домам.
Тогда выходил я, щурясь, со двора и находил на улице упомянутого молодцеватого милиционера дядю Петю, медленно, вальяжно расхаживающего вдоль периметра обитания порученных ему к сохранности американцев. С усилием, приволакивая ногу, я начинал ковылять ему вослед, пытаясь хоть как-то изобразить его завидную молодцеватость в несении патрульной службы, что выглядело, конечно же, комично. Однако же, сама патрульная служба тех времен, которую сейчас мало кто припомнит, была невероятно ответственна. Прямо-таки исполнена немыслимых, здравым умом просто не охватываемых опасностей и каверз со стороны бесчисленных врагов советского строя. Хотя бы тех же американцев за стеной, которых и охранял от еще большего коварства иных внешних американцев дядя Петя. Он же сам тем временем широко, добродушно улыбался моим увечным потугам, рассказывая высунувшейся из окна по пояс бабушке, какова жизнь на Украине, поскольку был с Украины. Рассказывал с приятным южным акцентом, украшавшим суровую, ответственную северную речь и жизнь. А что конкретно было на Украине, я не упомнил, поскольку был все-таки мал. Так, детали одни. Глупости одни да какие-то невероятности. Вроде бы голод был. Но голод тогда случался мало ли где! – почти повсеместно. Мы его знали. Так что, удивительного в том для меня, увечного мальца, ничего не было. Ну, голод и голод. Однако не столько по рассказам милиционера, сколько по сокрушениям моей привыкшей ко всему бабушки я понял, что голод на Украине случился какой-тоособенный. Не было там ни хлеба, ни какой-либо другой еды, возможной при подобной ситуации, еды, которой мы сами частенько перебивались – щавель, полынь, лебеда. Там же все моментально уничтожили на корню. Самые корни напрочь повыдергали, отчего земля стояла как бы мелко взрытая. Поначалу народ бродил по лесам с большими плетеными корзинами, собирая ягоды и грибы, пока они еще попадались. Если же притом встречался кто-либо чужой, то и его незамедлительно присовокупляли к продуктовой корзине. А что? не бывает? Бывает. Потом стали просто отлавливать по ночам слабых, не могущих особенно-то сопротивляться и съедали дружными семьями. Потом большими коллективами начали устраивать облавы и на вполне способных дать отпор. Ну, тут уж – кто кого. Кому праздновать лишнюю неделю жизни, а кому упокоиться в чужом желудке, и в очень уж трансформированном виде. Поначалу кости и всякое другое несъедобное, не доеденное по боязни и стыдливости закапывали в огородах. Потом, попривыкнув, пораспустившись, просто выкидывали на проезжую часть, как бы даже напоказ – вот, мол, какие мы сытые и крутые. Естественно, крыс, кошек и собак не стало в первую очередь. Их отлавливали, наловчившись, весьма умело и быстро. Те лишь успевали взвизгнуть, как голова отлетала, свернутая набок. Продуктов же тем временем ниоткуда не поступало никаких. Даже наоборот, Украину со всех сторон оградили войсками и колючей проволокой. Всех, пытавшихся проникнуть сквозьограждение, просто стреляли. Попросту, без всякого предупреждения. По ночам, пока трупы еще не успевали подвергнуться первому тлению, с внутренней стороны ограждения по-пластунски подползали, чтобы быть незамеченными, односельчане, тайно следившие и знавшие наперед этот смертельный исход. Потом это стало промыслом специально здесь поселившихся. Однако народу все становилось меньше и меньше. Промысел угасал. Да и силы самих промышлявших угасали. Уже было физически невозможно переползти порог дома. Тогда начали поедать ближайших и достижимых, то есть родственников, начиная со слабейших.
– А слабейшие, понимаете, кто! – как-то неопределенно улыбался дядя Петя.
– Кто? – задавал я неуместный вопрос. Дядя Петя продолжал улыбаться, а бабушка хмурила лицо, давая понять, чтобы я не лез в разговоры взрослых.
