орать или безобразничать. Охотно согласившись с ним, я стал ждать даты нашего похода. Так надо же тому случиться, что ровно за день со мной приключилось чудовищное несчастье. Беда. Просто затмение какое-то нашло. Ну что бы мне совершить поступок, разрушивший все мои планы и мечты, днем или двумя позже. Ан нет. Видимо, на небесах все события расставлены с удивительной хронометрической точностью. Прямотаки в неумолимой последовательности.
Случилось вот что. За день до того я заметил оставленные на столе огромные купюры бабушкиной пенсии. Я знал, конечно, что это деньги. Но взял их и пошел на улицу созывать друзей. Перед тем мой приятель Сашка хвастался, что может своровать дома пять рублей. Его прямо разрывало от гордости и предъявления якобы уже свершившегося реального геройства. Никто не видел воочью, но верили на слово. Слушали с уважением и завистью.
– Подумаешь, – завелся я, желая компенсировать некую свою физическую недостаточность, а также поставить на место очень уж зарвавшегося приятеля, – а я знаю, где у бабушки пенсия лежит. И могу принести.
Общее настороженное молчание было мне ответом. Пути назад не проглядывалось.
Так что я, конечно же, слукавил, сказав, что увидел деньги, случайно оставленные на столе. Нет, это было сознательное, подлое воровство. Когда бабушка вышла из дома по каким-то делам, я тихонечко приставил стул к буфету, наверху которого в чашке лежал ключ от дверцы. Открыл ее и выдвинул второй снизу ящик, где под бельем обычно пряталась пенсия. Взял деньги, задвинул ящик, запер дверь, положил обратно ключ, поставил на место стул и бросился во двор. Через минут пять мы всей оравой неслись уже на Патриаршие пруды к знакомой мороженщице. Я обещал каждому по неземному счастью и по безумному количеству мороженого. Все неожиданно оказалось вполне достижимым.
– Откуда это у тебя столько денег? – заподозрила неладное мороженщица.
– Бабушка дала, – солгал я.
– Так много? – уже соглашаясь, ворчала она, открывая крышку ящика.
– Да…
Отбросив сомнения, женщина начала раздавать по множеству ледяных пачек в дрожащие детские руки. Остаток денег я распределил между всеми по порядку и равенству. Естественно, в этот же вечер я был уличен и выдан моими соратниками под давлением родителей, подивившихся неожиданным суммам, оказавшимся в руках их чад. Так бесславно окончился, не начавшись, мой поход в Мавзолей.
Побитый, виновный, я вышел во двор. Там уже шебуршилась, шустрила знакомая орава разновозрастных приятелей. Я быстро оглядывался, дабы заприметить и упредить в самом начале всяческие возможные шутливые, иногда весьма язвительные замечания по поводу моей приволакиваемой ноги. Нынче же все, едва бросив взгляд в мою сторону, смолчали.
– Ну как? – спросил кто-то.
– Нормально, – ответил я нехотя и бодрясь.
Затем я оглядел знакомое пространство двора. Из города в ту пору в очередной раз повыбили каких-то иноземцев. Настроение у всех было бодрое и воинственное. Я тут же определял, что стояло на повестке дня. Отнюдь не вчерашнее. Весна нынче пришла стремительно. Огромные лужи, еще день назад буквально заполнявшие всю проезжую часть нашей относительно широкой улицы, повысохли. Совсем недавно мы стояли на обочине тротуара и кричали шоферу проезжавшего грузовика:
– Дяденька! Дяденька, бери правее, бери правее! Слева в центре яма!
– Что? – высовывался из открытого окна кабины перемазанный глуховатый шофер.
– Бери правее! Там яма!
– Понятно! – отвечал он, удовлетворенный.
И ровно в этот же момент передним правым колесом проваливался в глубочайшую рытвину, корежа радиатор и почти переламывая ось. Мы бросались врассыпную. Он, матерясь, с трудом выбравшись из вставшей дыбом машины, вымочившись по пояс, пытался угнаться за нами. Да куда там! Вот такие были наши нехитрые ежедневные веселья.
Нынче же предстояло нечто иное. Явно покруче. Нынче актуальной предстала защита российских грачей от американских захватчиков. Дело в том, что за забором, с одной стороны отгораживавшим наш двор от двора этого самого пресловутого как бы американского заведения, что-то происходило. Требовалось наше незамедлительное вмешательство, наш ответ. А тогда все, от мала до велика, были готовы дать отпор любому вражескому поползновению на вмешательство в наши суверенные прогрессивные дела. За забором же происходило следующее. Начиналась, как я уже упомянул, весна. Возвратившиеся грачи, сплетшие в ветвях высоченных деревьев американского двора гнезда, регулярно справляли свои естественные нужды, кстати, не менее естественные, чем человечьи, прямо на посольские машины, размещавшиеся внизу под деревьями. Вы знаете, сколь губительно влияние всяких там разъедающих веществ в составе птичьего гуано на полированные покрытия иноземного транспорта. Хитроумные, коварные американцы, взобравшись до середины деревьев и перекинув через ветки толстые канаты, перепиливали гнезда незадачливых птиц, которые кружили тут же с пронзительными криками. К ним присоединился и наш истошный вопль. С яростным, но все-таки наполовину циничным, как бы неожиданно пробудившимся патриотизмом, самовозбуждаясь на глазах, прямо заходясь в истерике, все более и более убеждаясь в своей искренности и правоте, мы орали истошными голосами:
– Не трогайте русских грачей!
