бредущих куда-то пленных немцев. Была война. Был 1944 год. Они шли не спеша, поглядывая по сторонам, конвоируемые нашими. Их было много. Количество их было неисчислимо. Они бы, например, внезапно попадав, могли заполнить собой бесчисленные котлованы, воронки, ложбины и впадины тогдашнего изрытого войной города. Но они не падали, а мерно и настойчиво шли. Я ворочал головой из стороны в сторону – им не было конца. Мы стояли долго, пока не утомились. Потом подошли новые. Я отоспался, вернулся, а они все шли. Уже кончились наши конвойные, потом кончились обрамлявшие их по сторонам толпы любопытствующих. Они все шли. Через какое-то время я справлялся у некоторых, по делам забредавших в ту сторону. Рассказывали, что их видали и через неделю, и через месяц, и вроде бы через год. Говорят, что возникали проблемы с пересечением улицы, если кому надо было попасть из внутреннего города, окаймленного Садовым кольцом, во внешний. Потом мы съехали в другое место. Чем и как это все завершилось – не ведаю, поскольку не ведаю, как подобное вообще может завершиться хоть чем-то вразумительно-человеческим. Но завершилось же. Ведь все, даже самое немыслимое, завершается каким-то образом. Жаль только, что, как правило, без всякого нашего участия, присутствия и свидетельства. Так что приходится припоминать по вере, по некой везде присутствующей, независимо от нас и нашего реального наличия в месте происшествия, памяти.
А пересохшее русло Москва-реки, песчаные барханы, передвигающиеся вдоль проспектов и фасадов пустынных домов, – это потом. Это случилось, но потом. Поначалу потрескались все стены и крыши. У соседей трещина шла через потолок, откуда на них сыпались вещи проживавших вверху. В результате упала даже неудержавшаяся старая кошка. Мы приходили посмотреть, переговаривались и бегали возвращать им кошку.
Она была неведомой тогда породы – сиамская. Мы принимали ее за какого-то, почему-то африканского, вымершего зверя и не боялись только потому, что привыкли и знали ее по имени. А так-то, для посторонних, она, конечно же, была страшна и неведома. Звали ее, кстати, Иосифом. Забредая к верхним соседям, мы осторожно перешагивали через все расширявшуюся в их полу трещину, поглядывая на нижних, которые стояли часами с задранной кверху головой. Мы переговаривались:
– Ну как там? Ничего?
– Ничего, – отвечали они, – а как там у вас?
– Тоже ничего, – успокаивали мы их, – вроде бы не расширяется.
– Вчера тоже не расширялась, а вот под утро – сразу на двадцать сантиметров.
– Нет, сейчас вроде бы спокойно.
– Вы уж лучше не стойте с краю, а то неровен час… – беспокоились нижние.
Как раз тут потолок и рухнул. Ну, да тогда многое рухнуло. Хотя эти трещины – совсем другие трещины, возникшие совсем в другой раз и по совсем другой причине. А произошли они от страшного ашхабадского землетрясения. Рассказывали, что там, в Ашхабаде, почва разверзлась на километры, на десятки, сотни километров, поглотив разом все и вся. Что там произошло, рассказать-то уже некому – все исчезли, в буквальном смысле провалились сквозь землю. Когда ответственная правительственная комиссия приехала проверить и удостовериться, никого обнаружить она не смогла. Только дымился, урчал огромный многокилометровый провал. Оттуда вылетали языки пламени, клубы нестерпимо горячего душного пара, изредка же – камни да всякий бывший человечий скарб. Рассказывали, что однажды, к ужасу контрольной комиссии, оттуда вылетела черная человеческая голова и выкрикнула:
– Маранафа! – или что-то в этом роде.
Это произвело самое удручающее впечатление на комиссию, которая тут же покинула место катастрофы. Однако в ее окончательном отчете этот случай никак не упоминался. Да оно и понятно. А вы бы что, упомянули, что ли?
До Москвы добежали уже только жалкие метры этих развалов. Но все-таки трещина шириной метра в три-четыре – тоже немалое неудобство, особенно в тесном городском быту. У нас в комнате резко качнулась в сторону и соскользнула на пол старенькая керосинка, на которой моя милая, ссутулившаяся, худенькая бабушка приготовляла для капризничавшего меня, не желавшего ничего есть, какую-то с трудом добытую мягкую, разваристую кашу. Пламя мгновенно охватило шелковый абажур над коварной керосинкой. И пошло, и пошло. Я, как завороженный, смотрел на разрастание внезапно возникшего ярко-праздничного прыгающего пламени. Ну, потом все было как обычно. Рассказывать о буйных московских пожарах мне не пристало. Их случалось столько, сколько доставало сил отстраиваться заново. Это понятно и логически оправдано – чтобы сгореть заново, это заново сгоревшее должно быть сначала заново отстроено после предыдущего сгорания. Ничего, пробушевав недели с две, поуничтожив все до пределов пригородной лесной полосы, поспешно в ожидании подступающего огня перекопанной подмосковными жителями и подоспевшими свежими войсковыми соединениями, огонь затих. По себе он оставил груды носимого по всей стране поднявшимися ветрами серого пепла. Ничего, и на этот раз отстроились заново. И не хуже прежнего. А в отдельных случаях – лучше даже.
Однако же, естественно, все не так. То есть все было так. Но если вспоминать по-другому – то, естественно, не так. Одним хмурым утром мы услышали низкие приближающиеся звуки траурной духовой музыки. Где-то играл похоронный оркестр. Стало не по себе, но любопытно неимоверно. Я выглянул в окно. По улице Спиридониевка шла небольшая толпа людей с замыкающим, по-звериному вздыхающим оркестром. Шла она совсем от другого конца Спиридониевской улицы. Не от того, который был обжит мной и моими друзьями в районе Патриарших прудов, в те времена бывших Пионерскими, пока снова, в соответствии с новым веянием возвращения всего старого, не стали старыми дремучими Патриаршими. Шла она и не от Садового кольца, столь памятного всякими достойными событиями – парадами, прогулками плененных немцев, демонстрациями. Помню, по нему же пробегала регулярная московская майская эстафета. Стоял удивительно жаркий май. Мы расположились вдоль Кольца, прикрываясь шапками, газетами, или просто щурились,
