оконного стекла, о которое они ударялись, позвякивая, и плыли обратно к творцу. С тем же мелодическим звоном они ударялись о его голову, и если оказывались несовершенными или по каким-либо причинам просто не удовлетворяли его, то мгновенно исчезали. Причем со стороны понять причины неудовлетворенности художника было невозможно – все они казались просто бесподобными. Само совершенство! Но мы же с вами знаем неимоверную, почти до мучительства и самоизничтожения, требовательность к себе истинного художника. А Яковлев из этих. Совершенные же, прекрасные продолжали висеть, чуть покачиваясь в воздухе. Сила его визулизации была такова, что они становились объективными явлениями нашего реального мира, представляясь всем вполне реально наблюдаемыми. И светились необыкновенным светом. Впоследствии же эти образы-видения самым неописуемым образом становились вполне материальными объектами, выставлялись на выставке, даже могли быть проданными, существуй тогда практика коммерческой реализации произведений искусства. Впоследствии, как мне рассказывали, Яковлев отошел от слабого, соблазняющего искусства, перейдя к созерцанию высших, неделимых и неизменяемых сущностей. Вокруг него образовалась некоторая группа людей, уверовавших в него как в гуру, аватару Будды-Майтрайи. Ходили слухи, что он вовсе трансфигурировался в некоего высшего покровителя Руси – Агона. Хотя я лично больше его не встречал, а подобных учителей и учений по Союзу тогда распространилось столько, что сам черт голову сломит. Как говорится, хоть жопой ешь. Что же – всем и верь? Нет, я смиренно был увлечен чистым, неподдельно прекрасным искусством.
Но встречались и другие, не менее замечательные. Например, некий Верхоланцев – наиудивительнейшее существо, возымевшее амбиции и упорство самотренинга в желании одолеть наибыстрейших людей планеты. В то время, как, впрочем, и сейчас, это были в основном чернокожие американские атлеты. Но ничто, даже это не могло остановить его. Плотно скроенный, низкорослый, в одних трусах и шиповках, с дикой неимоверной скоростью и грохотом проносился он взад-вперед по длинному узкому коридору первого этажа возле институтской столовки. Шипы его легкоатлетических тапочек в крошки разносили твердый дубовый паркет коридора. Плотный, кабаноподобный, в яростном стремлении к будущим победам и завоеваниям, своей потной, разгоряченной, неимоверной плотности на каждый кубический сантиметр плотью он отбрасывал к стенкам мирных, тощих, немощных обитателей институтских мастерских, питавшихся в столовой чаем и мучными рожками с колбасными обрезками. Верхоланцев достиг невероятной скорости и успехов в своей спортивной дисциплине. Я убежден, проводись Олимпийские игры в коридорах служебных помещений на дубовом паркете, ему не нашлось бы равных. А что, существуют ведь, в конце концов, пляжный футбол, настольный теннис, водное поло. Почему бы не быть бегу на 100-метровую дистанцию по коридору? Я пришел в институт, достиг там пика своей популярности, был из него выгоняем за формализм, заново восстанавливаем. Уже с невероятной скукой и небрежением я оканчивал его, снисходительно получая вымученный диплом, нужный скорее измучившимся со мной преподавателям. А Верхоланцев все с тем же упорством, азартом, свежестью желания успеха и побед, неистово грохоча, проносился по пространствам словно приросшего к нему института. Окончив Строгановку, посещая ее в редко выдававшиеся случаи, я не встречал его лично, но видел по-прежнему вывороченный паркет и слушал рассказы студентов о странном существе, ночами с диким ревом носящемся по коридорам института.
Или вот еще. Ермоленко. Петя. Человек невероятной, невыносимой нежности. Оставшуюся от ботинок одну изношенную подошву он приматывал к ступням колючей проволокой. Шествуя по институту, оставляя за собой кровавые следы, бросавшие людей в оторопь, в обморок, он сам же, тихо, приветливо улыбаясь, справлялся о вашем здоровье и состоянии мятежного духа. Он советовал принять в сердце любовь и покой. И шествовал дальше. Дабы как-то скрыть, замазать свою неподатливость чуду, невосприимчивость его, администрация, партийная и комсомольская организации купили ему не ахти какие, но новые ботинки. Однако на следующий день он снова шел по своему кровавому следу, оставляемому уже новыми подошвами, прикрученными все той же ржавой колючей проволокой к стопам.
Или вот Малышев. Но нет, нет, это уже совсем, совсем о другом. Это о серьезном и несколько невнятном. Это значит, что дело стремительно катится к концу повествования.
В один из вполне обычных дней обучения мы, как припоминается, лепили обнаженную натуру со всем известной в широких скульптурных кругах натурщицы-ветерана Вероники Альбертовны, которая постоянно нас наставляла:
– Молодой человек, поверьте мне. Я в этом деле не первый год. Я знаю. Смотрите, здесь же ребра. Грудная клетка здесь, – она рукой отводила в сторону мощную, но уже несколько обвисшую грудь.
– Да, действительно, ребра, – убеждался умиленный студент.
– Я и говорю. Я же еще в молодости у вашего профессора Мотовилова для его известной работницы позировала. Знаете?
– Как же! – ахали студенты-новички, впервые слышавшие про этот славный подвиг во имя высокого искусства, регулярно приписываемый себе каждым следующим поколением натурщиц.
– Вот, – гордо обращала ввысь изящный подбородок мощная, статная и старая Вероника Альбертовна. – Он такой охальник был. – Она хихикнула вполне по-молодому.
Так вот, в этот обычный день неожиданно ворвалась весть. В космос запустили космонавта! Нашего! Гражданина Советского Союза! Гагарина! Возбуждение всех объяло необыкновенное. Позабыв про скульптуру и обнаженную Веронику Альбертовну, в грязных халатах и комбинезонах, с перепачканными по локоть в глине руками мы повыскакивали из мастерской на улицу. Через некоторое время в легком халатике на голое тело выбежала и возбужденная Вероника Альбертовна:
– Мальчики, мальчики, что происходит?
