приколы. Хотя народ в округе все больше пожилой – пенсионеры, инвалиды, убогие да покалеченные. Они и населяют местные неказистые постройки.
Раньше тут неподалеку в полуразрушенном монастыре дом инвалидов располагался. Подобных полно было по всей стране после войны. Но этот, говорили, особый. Уж и вовсе глупости всякие поведывали. Рассказывали, будто из людей электричество пытались получать. Господи, да что из этих истощенных и полностью выпитых существ можно получить?! Тем более такую тонкую и мощную материю, как электричество! Дрянь какую из них – и ту не вытянешь. Правда, иногда над монастырем вспыхивало что-то, на мгновение неярко озаряя всю окрестность. А чему там было вспыхивать? В округе и по самым престижным дачам-то электричество подавалось нерегулярно – с утра до 11 и вечером после 8. Если и подавалось. А днем – зачем оно, электричество? Тогда никаких телевизоров-компьютеров еще не изобрели. Хотя, может, посредством этих исследований и хотели пополнить неумолимо нарастающий дефицит электричества, мудро, провидчески предвидя нарождения новых поколений техники и технологий, которым не обойтись без альтернативных дополнительных источников энергии. И вправду, чего они, инвалиды да калеки, даром хлеб государственный изводят? Хоть какая от них польза человечеству. Да и самим приятнее – все жизнь не зря прожита.
– Били их страшно, – качала головой Марфа.
– А зачем?
– Как – зачем? – дивилась она несерьезному вопросу. – Так ведь иначе от них ничего не получишь. Народ-то у нас знаешь какой? Подлец народ, – заключала она мрачно. – Люди большие тут старались. Все полковники. Из Москвы. Уж как били, страшно смотреть было. А все к пользе. Говорят, из этих калек какой-то чистый материал получали. Из нас с тобой не получится, потому как здоровые и тупые, – и так недоверчиво оглядывает собеседника. – А они, калеки, к Богу поближе. Из них вот чистый свет можно получить. – И после паузы. Хотя, конечно, что из них получишь? Говна чистого и того толком не выбьешь, – неожиданно заключала она и опять странно взглядывала на собеседника.
Но все это пустые выдумки. Вскоре убогих обитателей без всякого заметного электрического результата их мучений и вовсе перевели куда-то далеко на север ради, как говорили, пущей секретности. В монастыре же дом отдыха устроили. Некоторые, вроде Марфы, перешли на работу из дома убогих в дом отдыха здоровых и ублажающихся. Нормально.
Так что никого, кроме пенсионеров, тут не отыщется. Но ничего, надо будет – натаскают воды из далеких каких колодцев, рек и водоемов. То есть, как говорится, таскать тебе не перетаскать. Местные мужики по пояс загорают дочерна. А снимут не снимаемые годами, в пятнах всех видов производства и потребления, жесткие, словно калоши, штаны – смех просто! Ноги тощие, бледнющие! Как мучные черви похотливые, криво внизу пошевеливаются. Паучиные ножки такие. Смешно и страшновато. Однако местные не пугаются – привыкшие. Тут один мужик по прошлой зиме всю свою семью топором порешил. На улицу выскочил и орет:
– Всех порешу! – Ему и верят. А как не поверишь? Вот в позапрошлом году или, вернее, года три-четыре назад уже другой, Степан с извоза, всех, как предупреждал, так и порубил. Честно, что твой Гитлер, про тех же евреев:
– Всех, всех уничтожим! Они жизнь нашей белой арийской просветленно-небесной телесности всю закоптили! Уничтожим и не обернемся! – это Гитлер. И не поверили.
Гитлеру не поверили, а Степану твоему, значит, поверят? Вот и не поверили. А он честно признавался:
– Всех, всех вас, бляди, порешу! Этой вот рукой! – и порешил. И себя не пощадил.
Тут вообще мужиков-то по пальцам пересчитать. Одним вот меньше стало. Вернее, тремя. Он еще двух своих сыновей малолетних прибил. Хотя дети, конечно, но при местном дефиците как их за мужиков не считать? Никак нельзя.
Говорят, местный воздух вредный. А какой нынче воздух и гденевредный? Вот недавно в Питере зимой под вечер, в начинающемся снегопаде, в легком перекручивающемся снежке, вводящем в заблуждение и в соблазн, особенно в таких неверных и фантазмических местах, как северная окраинная столица нашего убегавшего и все еще убегающего, никак окончательно не убегущего на сухой и кристально прозрачный Восток, все еще не постигаемого неместным партикулярным умом государства: О чем это я? Ах, да. Под вечер в легком мелькании невесомых снежинок прохожу я по ихнему знаменитому Невскому. Тишина и обаяние. На углу с Литейным обнаруживаю подвыпившего мужичонку. Он сидит на корточках, прислонившись к скользкому тяжелому цокольному граниту екатерининского здания, в сером, видимо времен еще его школьной невзрослости, пальтишке, серьезно подвыпивши к концу дня. Не мерзнет, но подрагивает. На коряво сколоченном ящичке перед ним, на неказистой местной таре из-под пива, или какой другой алкогольной продукции, стоят пузырьки с неведомым содержимым и этикеточками, ласково перевязанными резиночками или бантиками. А на этикеточках бледным карандашиком, уже стершимся за давностью и неблагоприятностью погоды, надписи какие-то магические. Продает, значит. Значится, нечто как бы медицинское. Почерпнутое, видимо, из ближайшей лужицы. А что, лужица не целебная, что ли? Не менее целебная, чем все здесь остальное мучительное и непроходящее. Мужичонка же монотонным, ничего не выражающим голосом беспрерывно приговаривает, как мантру наших невразумительных протяженных пространств:
– Исцеляю, блядь! Возвращаю, блядь, на хуй, здоровье! – понимаете ли, исцеляет! Возвращает, блядь, на хуй здоровье! А что? Нельзя? Можно! Все можно! Возвращай, милый! Исцеляй, радость моя! Нам во спасение и себе на счастье и материальное вспомоществование.
Такой вот фантомный город Петра. Там и наводнение. Там и белые ночи. Там и этот вот мужичонка.
Но нашим не до того. У баб местных от жгучего солнца руки, плечи, круглые мясистые лица – что у твоих лилово-пепельных насельников экваториальной Африки. А чуть отползет в сторону бретелька от фигурного латоподобного лифчика, укрывающего могучие ртутные всколыхивающиеся груди, – словно
