беличьей кисточкой, третьим номером, белильцем так ровненько-ровнехонько от почти древнекаменной груди через облупившееся плечо к гладкой лопатке проведено. Сияние просто! Нимб, сползший на плечо! Знак изъятости и запредельности. А глянет исподлобья – так будто только что детишек лопаточкой на сковородочке переворачивала для пущей поджаренности и подрумяненности. Но это так. Они, бабы-то местные, разве что блины да оладьи, подпрыгивающие на сковородке, ласково под вечер или с самого раннего утра переворачивают. Тех же детишек кормят. И чужих подкармливают. Добрые здесь бабы. Кроме тех, что недобрые. А всем – вместе жить. Одним воздухом дышать.
Изысканные же дачники, в основном даже дачницы, по огородам, естественно, не пропадают. И ни о чем подобном не ведают. Они с утра прямехонько, одетые в легкие цветастые глубоко открытые сарафаны, почти по моде начала XIX века, бредут нашей ложбиной-долинкой. К середине дня достигают речки. Они это моционом называют. Слово-то хоть по виду иностранное, но обозначает весьма обычную, вполне национально-вялую, необременительную и ограниченную во времени прогулку.
– Вы знаете, я без природы не могу. Семен по делам носится, домой только под вечер заваливается. Говорит: ни на минуту нельзя оставить одних – все напортачат. Давай, говорит, в Коктебель на творческую дачу махнем. А я ему: – Нет, Сеня, я без нашей, среднерусской полосы не могу. Я не человек прямо, если раз в неделю с природой не пообщаюсь.
– Да, да, Софья Моисеевна. Но все-таки море тоже прекрасно. Такой простор и дыхание – прямо оживаешь! Что-то неземное. Не в Коктебеле, конечно, а на гурзуфской даче. В Коктебеле в основном эти, новоявленные гении, – она снисходительно, даже высокомерно усмехается. – Эстрадники. Стиляги от литературы, как я их люблю называть.
Привычно беседуют низкорослые, задыхающиеся на небольших подъемах, пожилые женщины в легких тряпичных сарафаноподобных одеяниях с меняющимися по ходу и течению времени и годов ребятишками в панамках и коротких штанишках. За ребятишками глаз да глаз – то сачок для отлавливания бабочек бросят. А неведомый некто за их спиной стремительным воровским движением тут же и приберет. Оглянешься – никого. То местные дикие необразованные некультивированные мальцы обидят. Шумный и взблескивающий красными огоньками автоматик отнять попытаются. Много опасностей. Местный народ вообще кососмотрящий да мрачно помалкивающий.
– Какие-то нецивилизованные. Двадцатый век все-таки. Вон и литературы столько по библиотекам. И школы у них. А все нецивилизованные. Дети у них как волчата, норовят ударить или стащить.
– Это же дети. А люди-то здесь читающие. Вот, Иван Петрович с ними беседу в библиотеке проводил – так они его вопросами засыпали.
– Не знаю, не знаю.
А дачи в округе людей немалых, значительных. Известных всей стране. Писатели, художники, члены творческих союзов, всевозможных Правлений и Комитетов. Даже члены ЦК КПСС встречаются.
– Ануфриев вчера заходил, – и с неким таким скрытым лукавством взглядывает на собеседницу.
– Этот? – отвечает хмурая низкорослая пожилая дама. – Рудик, Рудик, куда ты побежал? – И опять оборачивается к собеседнице: – К вам заходит?
– К мужу. Какие-то союзные дела.
– После всего, что произошло? После того, как он на правлении моему Семену Михайловичу нагло в лицо выкрикивал?
– Ну вы же знаете, Василий Петрович никому «нет» сказать не может. А я ему ехидно так говорю: «Что же это вы Марка Ефимовича своего везде продвигаете? Вот уж вам еврей из евреев», – сообщнически хихикнула собеседница и опять осторожно глянула на Софью Моисеевну.
– А он? – настороженно вопросила спутница.
– Смеется. Беспринципный человек. Хотя и не бездарный.
– Ну, может, для вас и небездарный, – почти оскорбленная Софья Моисеевна озирается в поисках внука. – Рудик, Рудик, сколько можно повторять! – в голосе ее звучит раздражение. – Я больше повторять не буду. Сейчас повернем домой. – Но, естественно, никто никуда не поворачивает. Да и не для того ведь отправились в почти по-тропически заросшую и упоительную Долину Грез.
Как раз достигли поваленного дерева с застоявшейся под ним сыростью и тяжелым гниловатым воздухом. Дети, взобравшись на ствол, тут же принялись бегать и возиться, рискуя сорваться, порвать только что купленные маечки-матросочки, трусики-сандалики, покалечить свои нежные, правда по невинности возраста, почти гуттаперчево-неповредимые ножки-ручки. Бывает, что калечат. Поднимается паника. Везут в районный центр. Затем стремительно изымают из тамошнего ненадежного медицинского заведения и на мощном черном локомобиле перемещают в Москву к известным специалистам и мировым светилам. Но подобное случается редко.
Взрослые тяжело, с присвистом вдыхая густой воздух, поспешают вослед за неповредимыми детишками.
– Рудик, Рудик!
– Танечка! Танечка!
Дети, легко смеясь, как ящерки скользнули по беспомощному стволу поваленного дерева и, мелькая среди непомерно разросшейся густой подножной растительности, понеслись дальше. Грузные женщины поспешали за ними.
– Ой, никакого сладу. Мы в детстве такими не были.
– Ну что вы. Я такая хулиганка была, – пожилая женщина улыбается темнораскрашенным ртом своему трогательному воспоминанию. – Что вытворяла!
