Пожалуй, достаточно наговорено.
Из окна, ровно наискосок, по влажному провисающему воздуху, ненадолго задерживаясь над серой Невой, словно чего-то ожидая от нее, взгляд медленно достигал размытых контуров смутного Зимнего. Буквально через мгновение-другое он уже мягкой консистенцией самого света вползал в высокую мрачную комнату. Мы сказали бы – залу, если бы она не была отмечена следами каждодневного кабинетного труда. Такая зала- кабинет. Нынче таких не сыщешь.
Стены в три-четыре человеческих роста, естественно, сплошь уставлены книгами. Впрочем, в высоту тогдашнего, невысокого, скромного и ладненького мужского роста. К примеру, хозяина кабинета. Книжные шкафы, уходящие высоко под потолок и теряющиеся в тамошнем сумраке и сумрачности. Но имеется в соответствии с этими пространственно-оперативными объемами и лестница темно-красного дерева. Даже две – невысокая, легко манипулируемая, ежедневная. И вторая – высокая, массивная, почти достигавшая декорированного несложной лепкой потолка. Обе того самого тяжелого красновато-темного дерева и на колесиках.
Одна стена комнаты почти полностью прорезана высокими новоготически-островерхими окнами. Однако, несмотря на их размер и изрядное количество, свет заливал только середину помещения, тусклым маревом пробиваясь к книжным стеллажам, залегая по углам уже плотной медленно пошевеливающейся потьмой. Климат такой. Географическое и даже, можно сказать, метафизическое расположение такое обитаемой северной столицы. Отворачиваясь от окна, минуты полторы, приходилось привыкать, чтобы снова различить корешки разнообразно тисненных и не в идеальном порядке распределенных по полкам бесчисленных томов.
– Вы имели намерение поразить меня, не правда ли? – в голосе хозяина звучала снисходительная ирония.
– Извините, что я сразу так. Только, можно сказать, успев представиться.
– Ничего, ничего. Как раз замечательно. Это выдает в вас человека не только холодного интеллекта, что сейчас, впрочем, далеко не редкость, но и страсти. Страсти и интеллекта. Страсти интеллекта! Не смущайтесь. Ваша прямолинейность и напористость моментально обнаруживают дышащую через вас преднамеренность, если можно так выразиться. – Маленький, суховатый, юношеский старичок в просторной восточного покроя домашней одежде и престранной бордовой ермолке с кисточкой вдруг как-то озорно передернул лицом, криво приоткрыл рот, высунув голубоватый язык. Снова закрыл рот. Принял невозмутимый вид. На некоторое время застыл без всякой видимой необходимости как-то объяснять свою эскападу.
Свет матово заливал срединную часть залы с огромным столом, уставленным по бокам стопками приготовленных к прочтению коричневатых немолодых фолиантов. По центру стола высилось массивное металлическое сооружение. Центральная чернильница изображала из себя известную пирамиду Хеопса. Мелко иссеченная, она как бы воспроизводила умопомрачительную каменную кладку великого и таинственного оригинала. Рядом покоился бронзовый соразмерный Сфинкс. По маленьким латунно поблескивающим петелькам с задней стороны, обращенной как раз к гостю, и тонкой щели разъема можно было понять, что спина зверя вместе с его головой откидывается, как крышка. Именно это почему-то интриговало гостя. Настойчивая мысль о том не отпускала во все время разговора. Хозяин пришел в себя и взглянул на визитера. Тот поймал на себе взгляд хозяина.
Собеседники восседали в огромных креслах. Хозяйское сиденье было жестким, высоким, тронного вида, с причудливой резьбой спинки. Гость почти утопал в своем мягком. Стол стоял чуть развернут к окнам, так что визитер находился против света и был определяем по широкому контуру тела и большой круглой голове с затемненным лицом. Хозяин же, весь спокойно и ровно залитый почти лунным серебром, казался прямо-таки ирреальным. Он опять передернул лицом и высунул язык. Гостю показалось, что ермолка на его голове от резких импульсивных движений готова улететь в дальний неосвещаемый угол. Но нет. Она твердо и недвижно воцарилась на маленьком черепе хозяина. Тот неким незавершенным жестом левой руки, не доводя ее до самой ермолки, все время не то проверял, не то поправлял, словно не доверял ей. Затем рука спокойно касалась раскиданных по плечам волос и возвращалась в изначальное положение. Неужто хозяин насмехался над гостем? Хотя, к чему бы это? По какой такой, собственно, причине или надобности?
– Так вы говорите, что это вас занимает уже достаточное время.
– Я ни за что бы не решился потревожить вас, – гость снова покосился на сфинкса. Морда у него была сглажена и приобрела вполне мягкие черты лица славянских женщин. – Но, просматривая последние публикации, в ваших работах в нескольких местах, – гость осекся. Опять хозяина всего сильно передернуло. Прямо подбросило. Опираясь руками на поручни кресла, он подпрыгнул вверх своим ладненьким детским невесомым и шаловливым тельцем, словно пытаясь выскочить из паутинной оболочки, плотно облегавшей его неким зловещим коконом и неприятно скользившей по худым щекам. Острое личико с бородкой задралось вверх. Рухнув обратно в кресло, профессор будто даже с удовлетворением отметил про себя некое смятение, мелькнувшее в глазах неподготовленного гостя. Опять легонько коснулся своей ермолки.
– Вы совершенно правы, – его рука спокойно легла на стол. Лукаво поднял вверх глаза и игриво отметил: – На месте. Да-да. Действительно, года два назад в трех разного объема и содержания публикациях я касался этого вопроса. Надо заметить, вы внимательный читатель. На редкость наблюдательный. – Хозяин чуть наклонился, словно хотел коснуться руки гостя. Но передумал и снова откинулся на высокую сложнопрофилированную спинку темного кресла. – Почти никто не заметил. Хотя многим бы следовало и по положению в нашем научном, так сказать, гуманитарном сообществе и соответственно их претензиям. И немалым. – Ирония хозяина приобрела достаточную степень язвительности. – Хотя, на тот момент я был полон эгалитарных идей. Социалистических. Статьи-то ведь не недавние. – Он быстро и вопросительно глянул на гостя, сделал легкий жест маленькой кистью
