начинали несильно, но отчетливо заикаться. Это менее бросалось в глаза, но зато и оставалось на продолжительное время. Однако окончательных летальных случаев пока не наблюдалось. Хотя порой казалось, что все стремительно движется к этому.
Удивительно было наблюдать большие аудитории при достаточно длительных выступлениях и докладах профессора. Следить, как люди медленно и дружно погружались в некое коллективное пантомимическое действо, сопровождаемое отчетливыми звуками синкопических заиканий. Эти почти хлыстовские радения настолько обеспокоили власти как гражданские, так и церковные, что профессору не то чтобы официально были запрещены публичные выступления и преподавания, но ему настоятельно это советовали. Приезжали на дом и тихими, но настойчивыми голосами объясняли всю двусмысленность и провокационность возникающих вокруг него ситуаций. Особенно в то сложное и неоднозначное время, когда повышенная общественная нервозность и без того порождала странные вспышки, выбросы агрессивной энергии. Молодежь была чрезвычайно возбудима и подвигаема вовсе уж на безумные, почти невозможные мероприятия. Кругом только и было что панические разговоры о террористах и террористках. О бомбистах и социалистах. Ждали предстоящей войны. Доносились слухи о бунтах. О немыслимых социальных и даже антропологических катаклизмах. Прибывавшие к профессору со специальной миссией и настоятельными рекомендациями высокие гости надолго замолкали, выдерживая серьезную многозначительную паузу. Покидая дом, они внимательно вглядывались в подергивающееся и странно улыбающееся лицо профессора, впрочем, вполне рассчитывая на понимание с его стороны. Уж и не поминали даже про весьма и весьма неординарные его высказывания в области сексуального и еврейского вопросов, тоже весьма будоражившие общественное мнение. Это уж ладно.
Он согласился и принял предложения властей и авторитетных лиц не без гордости и внутреннего веселья. Выступления его не то чтобы вовсе прекратились, просто их длительность теперь не превышала пятнадцати минут. В случае же более продолжительных сообщений текст просили зачитать кого-либо из друзей или учеников философа, ссылаясь на недомогание. В общем-то все все понимали. И, принимая правила игры, сообщнически поглядывали в его сторону. Он сам же сидел где-нибудь в глубине аудитории. Чаще всего на балконе, прямо у парапета, откинувшись на спинку кресла и опустив изящные худые руки со взбухшими жилами на прохладные мраморные перила. Посмеиваясь под взглядами беспрерывно оглядывающейся на него заинтригованной и опасливой аудитории, он, периодически весь передергиваясь, вскидывался над креслом.
Но мы на этом временно прервемся.
Прошло каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут, но Ренат уже нервно взглядывал на часы. Времени оставалось мало. Не в смысле, что вот, мол, мало времени. Можно отложить, в крайнем случае, до следующего раза. В смысле: все будет в свое время или немножко попозже. Нет. Времени не было ни сейчас, ни потом. Ни вообще.
Ренат еще раз взглянул на большие часы, размером почти во всю ширину костистой руки. Чей-то подарок. По пьяни, еще во времена литературно- институтской богемной жизни, поутру после тяжелого похмелья Ренат обнаружил их на своей руке. Вообще-то он не привязывался к вещам. Жизнь не способствовала тому. Сполоснутый быт, уничтожаемый многочисленными переездами с одной не своей квартиры на другую не свою же. Вещи не то что приобретались, наоборот, с радостью и даже сладострастием выкидывались, дабы не быть обузой при перемещениях. Эдакое бескачественное бытие красноконника двадцатых, так и не могущего врасти в мирную обыденную жизнь. Или же почти ирреальность обитателя сцены и декораций авангардистов того же времени – Мейерхольда какого-нибудь. Но к часам он привязался. Судя по иностранной марке, они были подарены каким-то иноземцем, приблудившимся к их звонкой и нахальной компании юных гениев. Заезжали сюда такие. И, кстати, в немалом количестве. Очаровывались и уже не могли себя представить без наркотической дозы здешнего воздуха и быта. Возвращались регулярно с неким неизживаемым упорством. Притаскивали горы всяческих заманчивых подарков. Сии нехитрые дары производили сильное впечатление на обитателей тогдашнего неприхотливого советского социума.
Ренат вглядывался в хмурую водяную поверхность, обрамленную тяжелым влажным и скользким гранитным парапетом. За его спиной с негромкими смешками и пошаркиванием оставляли парк поздние, беспечные и беспутные его посетители. Вроде даже окликнули:
– Ренат!
Он обернулся. Перед ним стоял незнакомый ему черноватый мужичонка.
– Хрена (именно это «хрена» Ренат и принял за обращение к нему) стоишь здесь? – мужичонка был маленький и злобноватый. Так, во всяком случае, представилось в темноте. – Ишь, важный какой. – И подхихикивая, направился к выходу. Вслед ему мелькнуло несколько шкафообразных фигур. То ли сопровождение, то ли преследователи. Ренат проследил их до выхода. Мужичонка еще раз оглянулся и помахал рукой. Представилось, что они где-то виделись. Впрочем, в каких-то весьма неординарных обстоятельствах. Его облик связывался с чем-то сухим, перегретым. Припоминалось смутно.
Ренат снова повернулся к воде. Почти перевесившись через парапет, стал что-то там выглядывать. А что там можно было такого выглядеть? Ан, можно. Давно, достаточно давно, во время летнего отдыха в недалеком подмосковном Кратове, он видел, как вытаскивали из темной осенней, словно прилепившейся и неотпускающей воды утопленницу.
Первое, что бросилось в глаза и моментально запомнилось в том небольшом подмосковном местечке, – легкий мостик, пересекавший, вернее, перелетавший пруд в узком его месте. В самой середине. Ренат обозвал его «японским» по мгновенно вспыхнувшей ассоциации с виденным на одной старой японской гравюре легким деревянным мостком через лазурно-синий поток кудрявой декоративной воды. Он обратил внимание на эту картинку, очнувшись утром после очередной попойки на чьей-то неведомой кухне. Никого не было. Ровный свет заливал помещение. Голова болела. Ренат встал, подошел к большому хорошо промытому окну и заметил внизу какие-то быстро мечущиеся фигурки. Все происходило, видимо, всерьез и носило нешуточный характер.
