– В Видяевском лесу летом было, а я про осень спрашиваю.
– А что осенью? Грибы. Орех отошел. Что еще? Баба Клава, ну, колдунья, с посада, померла. Вредная. Знал ее?
Скорее всего, и вправду не помнит. Народ здесь непамятливый. Во сколько винный магазин открывается – помнят. Сколько стоит винная бутылка на сдаче стеклотары в отличие от пивной – знают. А евротару не берут. Это отлично знают. А так – нет. Не помнят.
К примеру, совсем недавно (в совсем других местах, правда) на полустанке подвалил маленький смуглый мужичонка. Улыбается – хитроватый.
– Ждешь? Откуда сам-то?
– Из Москвы мы, – отвечаю осторожно.
– Федьку косого – тоже из Москвы, прошлым летом приезжал сюда подрабатывать – знаешь? – и пытливо всматривается, пытаясь что-то там определить. Хитрый ведь.
– Да мало ли Федек в Москве. И косых тоже. Там миллионов десять таких.
– Значит, не знаешь, – медленно поворачивается и почти уже уходит. Потом останавливается. – Послушай, там у вас этот, ну, лысый такой, все кукурузу заставляет сеять. Что он сейчас?
Господи, понимаю я! Это он о Хрущеве, которого уже сорок лет как скинули. Уже тридцать лет как сгинул! Уже и череп его белый, очищенный от мяса, мозгов, забот и тревог, политических интриг и обид на предавших соратников и коварных как бы товарищей по борьбе за счастье всего мирового пролетариата, готов поместиться на столе любознательного философа в подтверждение краткосрочности мирской славы и земных утех. А у него он все лысый! Все кукурузу сеет! Нет, не прав я. Памятлив наш народ. Только как-то по-особенному, не по-временному, а по-вечностному.
Собравшиеся осторожно, с опаской окружали выброшенные зловещей водой зловонные останки, монструозные сочленения звериных и человеческих конечностей в размер крупного рогатого скота. Стояли, боясь приблизиться. Местные смельчаки, пьяницы-отморозки, повременив, начинали подбадривать себя смешками и прибаутками. Приближались к чудищу. Касались его веткой или железякой и тут же отпрыгивали прочь. Все с шумом втягивали ноздрями воздух и замирали. Но ничего. Разражались облегчающими смешками и шутками в адрес трусливого смельчака. И следом разом вздрагивали от раздававшегося за спиной пронзительного воя подоспевшей к месту происшествия милицейской машины. Оборачивались. Когда же возвращались взглядом к чудищу, то оказывалось, что того и нет. Ну, просто ничего нет. Или же оно мгновенно обращалось останками простой рогатой скотины. Милицейские чины медленно, лениво, почти по-балетному спускались вниз по песчаному, поросшему жухлой травой берегу. Беспрепятственно проходили сквозь расступившееся кольцо зевак. Равнодушно обходили лежащую скотину. Расспрашивали, чья будет. Узнавали, что колхозная, и на глазах суровели. О чем-то коротко переговаривались. Невидящим взглядом окидывали пространство, полуразложившуюся падаль, глупых, бессмысленных людей и покидали место происшествия. Собравшиеся недовольно и тупо вперялись в выкинутые на поверхность останки и направлялись к ближайшему магазину. Благо солнце на разъяснившемся небе миновало отметку одиннадцати часов дня.
Тело утопленницы, помедлив, спокойно и неумолимо стало выскальзывать из непрочно обнимавших ее рук врача и круга обступивших деловитых людей. Поколебавшись, по безошибочно прямой траектории направилось точно к Ренату, метя в область солнечного сплетения. Ренат даже прогнулся, вобрав живот, почувствовав там, в самом центре опережающий укол. Тело плыло ногами вперед. Поднимающееся из-за застывшей с торчащими сосками груди лицо закрытыми глазами смотрело в упор на Рената. Стоящие у озера как будто и не почувствовали исчезновения предмета своего наблюдения и обследования, продолжая сосредоточенно сгибаться над оставленным им пустующим местом. Тело достигло вершины холма. Словно ударившись о какую-то непреодолимую воздушную, вернее даже, стеклянную преграду, отплыло, возвратилось, снова ударилось. Несколько раз повторило свой маневр, пока не застыло покачиваясь.
Нечто подобное впервые Ренат наблюдал во время их совместной с Мартой поездки на север. Марта все дни просиживала либо дома над огромными, исчерканными всяческими линиями и пометками, загибавшимися по краям огромными рулонами толстого ватмана, либо в церкви, копируя почти неразличимые уже остатки непонятной, стершейся до состояния блеклого выцветшего ситцевого мерцания, настенной росписи. Дома переносила зарисовки на специально расчерченную, испещренную бледными, едва различимыми крестиками и штришочками схему реконструкции. Рулон все время закручивался, сбегаясь к центру, почти полностью укрывая изображение, да и саму склонившуюся Марту. Она резкими движениями рук отбрасывала его прочь. Свитки бумаги с треском и шумом разлетались вдаль, обнаруживая по своему центру слабые карандашные пометки и взлохмаченную голову сосредоточенной над ними Марты.
– Зачем это тебе? – безразлично спрашивал Ренат.
– Задание было такое. – До поступления в Литературный институт, – она успела окончить еще какие-то архитектурно-рисовальные курсы. – Решила доделать, – и склонялась над кропотливой, почти миниатюрной работой, испещренной странной системой штриховых, елочкоподобных отметин. Края твердой бумаги с шумом схлопывались.
Ренат уходил к воде. Благо она окружала по всему периметру небольшой островок, поросший густой хвойной растительностью и жестким кустарником. Подходил, заглядывал вниз. Все время под поверхностью воды, к которой он наклонялся, почти по-обезьяньи свисая с крутого берега, уцепившись длинными руками за тонкие, но гибкие и прочные ветки прибрежных кустов, промелькивало нечто вытянутое, бледное, с затемнениями в немногих местах. Иногда оно чуть поднималось к поверхности воды. Позволяло рассмотреть в себе явные черты антропоморфной женоподобности, напоминая огромную виниловую куклу.
