кроме всеобщего злостного помешательства и сладострастного беззакония. Припоминают и ужасные случаи спонтанного, почти неостановимого поедания себя, друзей и своих собственных детей. Видали здесь и целые кладбища, восставшие на немногих оставшихся в живых.
– Вы же понимаете, что речь может идти только о реально-наличествующей сущности.
Гость смотрел как-то вскользь и вдаль. Переводил взгляд на сфинкса, скользя по его гладкометаллической смутно бликующей поверхности. Он так и не мог привыкнуть к непрерывному подергиванию хозяина. Вернее, привык уже. Только временами по-прежнему с ничем не оправдываемым беспокойством поглядывал на ермолку и даже порывался удерживать ее. То есть как бы ответным вздрагиванием не мог не реагировать на первые, начальные позывы судороги нисколько, казалось, не обремененного этим хозяина. Успокаивался взгляд гостя только на мягкой и сглаженной поверхности сфинкса. Женское львиное лицо удивительно напоминало кого-то. Возможно, двух его знакомых. Сестер. Соучениц по художественной мастерской Густава Штерна, русского немца, академика Петербургской Академии искусств. Сестры сидели за соседними мольбертами, пристально всматриваясь в подробности тела бородатого простонародного натурщика. Легкими движениями рук они переносили его контуры на толстые листы бумаги жирными линиями угля или сангины. Разом взглядывали на юношу и улыбались тихими неуловимыми улыбками. И снова углублялись в рисунок. Он смущался и с глупым неистовством набрасывался на ни в чем не повинный рисунок.
Он навещал их в немалой квартире на Петроградской стороне, оставленной сестрам умершими родителями. Тоже художниками, но старой, добротной, несколько слащавой манеры. Сестры проводили его внутрь квартиры, увешанной родительскими картинами. Он неловко оглядывался, мешковато переминаясь с ноги на ногу. Они вводили его в большую залу с огромным овальным столом, мягкими креслами и огромным же диваном. Именно эта зала, по рассказам соучеников, была в свое время местом сборищ артистической интеллигенции северной столицы. В этом немалом пространстве, у дальнего торцевого окна, отделенный от замершей аудитории значительным расстоянием, Блок, отвернув в сторону лицо, обратив его медальным профилем к замершей, восхищенной в иные миры, не могущей перевести дыхание молодежи, глухим голосом скандировал свои скользящие и язвящие строки. Звуки его стихов обволакивали слушателей и, словно снимая с них какую-то оборонительную пленку, свертывали ее невидимым клубящимся облаком и уносили в сырое мечущееся заоконное пространство. Приходил демонический Белый. Царил сухой и цепкий Иванов. Репин, уютно сидя в сторонке, делал свои знаменитые зарисовки. Именно по ним юноша угадывал детали обстановки.
Он стоял посередине залы, овеваемый со всех сторон этими призраками и видениями. Сестры в четыре руки дружно и как-то даже чересчур ловко стаскивали с него узковатую студенческую шинель толстого колющегося сукна и бросали на пол. Расстегивали и тоже сбрасывали под ноги сюртук. Увлекали на огромный кожаный диван и с хохотом проваливались в его неухватываемые обволакивающие глубины. Но это было лет пять-шесть назад. Еще до того, как он поступил в Университет. Он встречал их теперь чрезвычайно редко.
Руки профессора большей частью времени оставались лежать спокойно на поручнях кресла, немного, правда, подаваясь вослед правому вздымающемуся во время приступов и чуть отходящему назад плечу. Руки были ящерообразные с глубокими тенями, почти просекающими, проходящими насквозь провалы между сухожилиями. Их перебегали крупные лиловые сосуды. На среднем пальце левой руки взблескивал крупный граненый камень в серебряной оправе массивного кольца. Именно левая рука в конце припадка тянулась проверить ермолку и обнаруживала ее на положенном месте.
– Главное – живое делание! – многозначительно заявил профессор, подняв указательный палец правой руки. Его опять стало закручивать. Из темного рта высунулся несуразный, несоразмерно огромный, чтобы быть реальным, сероватый изрезанный язык. В этот раз, в отличие от прошлых игривых и смешливых, лицо профессора исказилось болезненно. Некий крик вырвался из глубины.
Гость напряженно молчал. Он отвел глаза в сторону. Когда же опять взглянул на хозяина, тот был спокоен, весел и улыбчив.
– Со временем поймете. Я вижу. Да уже и поняли. Уже когда шли ко мне, понимали. Шли проверить старика – мол, что ответит? Не попадется ли на коварном вопросике. Не возражайте, не возражайте. – И опять передернулся. Гость внутри себя как будто прочувствовал образ этого сложностроенного пробегания сканирующего флюида, как снимающего некую мерку, копию, по мелким и еще пластичным мышцам старого профессора. – Все развертывается в заранее предопределенном, предпосланном, предположенном пространстве. – Он неожиданно легко перегнулся через широченный стол, протянул и теперь уже точно и расчетливо положил сухонькую ладонь на мясистую и влажную руку гостя. Тот замер, почувствовав неординарность пожатия и жар его несколько шершавой кожи. Хозяин застыл с легкой улыбкой на лице. В этом его выражении и энергии маленькой ладони было что-то магнетическое, не позволявшее гостю отдернуть руку или даже обнаружить сомнения и колебания. На мгновение представилось даже, что его рука, нечувствуемая, физически не осязаемая, отлетела от него на неимоверное расстояние. Как бы даже уже и не принадлежала гостю, входя в состав всего профессорского окружения и его худенького тельца. – Понятно?
– Нннне очень, – почему-то стал заикаться гость.
Надо заметить, что суггестия, энергия влияния профессора была столь сильна и заразительна, что через некоторое время любой его визитер сам начинал выделывать какие-либо телесные штучки – подергивания, вскидывания, подмигивания. Временами превосходя в том и самого хозяина. Некоторые, наиболее чувствительные, и вовсе заходились в истерике. А женщин подобное доводило почти до средневекового кликушества. Хозяин знал это и не без удовольствия наблюдал за посетителями, за динамикой их необычной, вернее, после стольких лет уже привычной и с интересом ожидаемой реакции. На всякий случай в глубине, за створками ближайшего книжного шкафа по правую руку от хозяина находились флакончики толстого зеленоватого непрозрачного стекла с нашатырем и валерьянкой. Те же, кто чрезвычайным усилием воли преодолевал подобные сильнейшие соматические позывы,
