убавив силу свечения, придав ему мягкость и некие переливчатые оттенки. – Ка!
Было – как бы любовь. Так чувствовалось, и ничего нельзя было возразить или противопоставить. Но это были смягченные, обволакивающие, с гораздо большими упованиями, чем можно было бы нам предположить, забота и тревога одновременно. Снова представилось что-то в виде бесчисленного количества тихих и улыбчатых лиц, выглядывающих из-за окаймляющего края, мелькающих там и здесь и тут же, как в легкой детской игре, скрывающихся из вида, опять объявляющихся в сплетениях некоего кустарника или же в высоких зарослях некошеной травы, если бы подобное, опять-таки, здесь случилось. Да, да, даже вроде бы можно было различить тоненький заливчатый смех, как неких, стремительно исчезающих из виду, веселых ящериц. Они совсем уж расшалились. Прямо зашлись в своей не обремененной никакими заботами и огорчениями беззлобной игре.
– Тихо! – произнес несуровый голос. Дальние облака, приняв слонообразный вид, с шипением надвинулись и обложили со всех сторон. Быстро брошенный круговой озирающий взгляд – и монстры опять отодвинулись на расстояние точного и проникающего обозрения. Даже умозрения.
Издали трудно было разобрать, но как будто бы в достаточной близости от легко закругляющейся поверхности образовалось нечто со спокойно свисающими и касающимися ее складками, обнаруживая под ними лишь тонкие и узкие стопы, слегка дотрагивающиеся до скользящей внешней дуги большой узорчатой радуги. То, что можно было бы назвать волосами, отдельными локонами, покорными движению едва ощущаемого воздуха, золотыми струями мягко спадало на плечи, временами отлетая назад, обозначая вполне определенное движение по направлению к центру. Тонкие гибкие руки застыли в округленном жесте. Маленькие луноподобные пальцы почти касались обнаруживающейся в легком колебании, вздыхании груди. Вдали облака взметнулись несообразными клубами, приняв вид бородатых мускулистых гигантов с козлиными и лошадиными торсами, с огромными мягкими копытами, с искривляющимися в гримасах несоразмерных телу жесткими и крупноморщинистыми лицами на круглых, обмотанных спутанными волосами, головах. Их пылающие неугасимым пламенем глаза были обращены в сторону легкого воздушного движения. Жар был настолько силен, что доносился и досюда. Но, понятно, допустимым, дозволенным слабым, почти ласкающим дуновением.
Опять брошенный в том направлении взгляд утихомирил их и еще более истончил местное видение.
– Иди! Теперь твое!
Еле заметно, почти неопределяемо, не замечаемо глазом, но лишь всем существом и существованием, исполненным мириадами мелких самостоятельных обитателей, освободившимися для новой жизни, свет стал слабеть, слабеть, пока окончательно не истончился. Осталось лишь просматриваемое во все стороны сумрачное пустое пространство.
Больше сказать нечего.
Они по-прежнему сидели на открытой веранде. Смеркалось. Никого не было. Изредка в отдалении промелькивали спешащие к выходу посетители. Редкие из них останавливались и издали пытались рассмотреть две неподвижные фигуры под легкими зонтиками летнего кафе. Постояв, спокойно удалялись. Исчезали из виду.
– Как-то, помню, летом все разъехались. Один мой сокурсник, отдаленно приятельствовавший с нами: Ну, мы его не очень привечали. Как бы по уровню гениальности до нашего круга не дотягивал. – Ренат усмехнулся. – Да, тогдашние приколы. Этот – гений. Тот не тянет на гения. Третий и еще чего-нибудь там. Многое, как ни странно, оправдалось. Реализовалось. А про того малого попросту ничего не говорили. Кстати, именно с ним и с его ташкентским приятелем я позднее путешествовал по Средней Азии. Помнишь, рассказывал про всяких там скорпионов и прочую пакость? Так вот он имел почему-то особую склонность ко мне. Всякий раз, встречая в институтском коридоре, цепко хватал своей сухонькой ручонкой и, взблескивая снизу огромными притененными очками, как-то по-китайски улыбался. Ходил на эдаких тоненьких полусогнутых ножках, тесно обтянутых жесткими джинсами. Модник был. Значит, встречает меня в совершенно опустевшем институтском коридоре и приглашает съездить на дачу к своим родственникам. Недалеко. Под Москвой. Не помню, какая-то небольшая платформа. Отправились. Пока ехали, стояли в тамбуре и курили. А он все время пытался подъебать меня. Говорил, что ходят слухи, будто я работаю на КГБ. Я никак не реагировал. – Вот, Рокмер говорит, на ГБ работаешь. А? – и так вплотную приближается к моему лицу. А губки, знаешь, я рассмотрел, у него такие тоненькие красненькие. И полоска усиков над ними. Тогда была всеобщая паранойя, отыскивать стукачей среди своих. А я, вместо того чтобы, например, полезть в драку или расплакаться: – Да! Да! Такая вот я сволочь! Вот, вот, бейте меня, плюйте мне в лицо! – подсмеиваюсь просто. Он хочет достать меня разговорами про ГБ, а мне хоть бы что. Все теснее прижимается – народу-то полно, весь тамбур забит. Чувствую, прямо жар от него идет… Ну, человек все-таки из Средней Азии. Перегретость там всеобщая.
– Ага, а у нас на Севере всеобщая переохлажденность. Что-то прохладно становится. Не перебраться ли внутрь?
Взяв кружки, они перешли в укрытое, неярко освещенное внутреннее помещение кафе. Тоже пустынное. Оглядевшись, заняли столик у окна. Пока еще не стемнело, можно было различать наружные фигурки прохожих. Но скоро в больших блестящих стеклах заведения разглядывали уже только самих себя. В заоконных сумерках где-то посередине угадывающейся аллеи висели отражения больших круглых плафонов матового внутренного освещения. В непонятном внешнем пространстве были подвешены столики, и за ближайшим из них восседали достаточно молодых человека. Беседовали. Видимо, беседовали. Что обсуждали эти виртуально помещенные посреди заоконных кущей темные собеседники? О каких таких тайнах и неведомых мирах, возникающих в любой точке окружающего пространства, беседовали они? Только однажды одинокий прохожий прошел сквозь них, приблизился к окну, приложил ладонь к стеклу и стал всматриваться из темноты в глубину освещенного кафе. Постоял, отшатнулся, помотал головой и, сделав неопределенный жест рукой, отчалил в невидимость парка.
