– Что вы, что вы! – воскликнула Хэлле. – Я, Марта, вспомнила одного своего ученика. – Она преподавала в местной школе. Русский язык ее был вполне свободный, с некоторыми, правда, странностями в употреблении обычных слов. – Жена у него недавно так странно умерла. Он с родителями на хуторе живет. Тут недалеко, – и улыбнулась, заметив, как заметно расправилось лицо озабоченной Марты. – Двадцать минут пешком. Его зовут Ян. Он ужасно учился, но сам неплохой. – Марта все еще была в некотором сомнении. Ренат заметно оживился:
– Здорово! Марта, это же хутор. Мы никогда не жили на хуторе. Это здорово! – пытался он заразить Марту своим несколько деланным энтузиазмом.
– Там еще речка. Хутор называется Вана-Вески – старая мельница. Тихо. Там, Ренат, тебе хорошо писать будет.
– Писать хорошо будет, – с неопределенной интонацией повторила Марта. – Ладно, бери вещи.
– Не надо. Маркус после работы на машине привезет.
Так и поселились между трех вод.
Ренат снова посмотрел на слабо светившийся циферблат. Вода была спокойна. Ренат стоял, спиной облокотившись о парапет и засунув руки в карманы. Становилось прохладно. Он чувствовал, что уровень воды заметно поднимается. Возможно, это были колебания, вызванные каким-то дальним глубинным шевелением, что-то вроде прилива. Но какие приливы в реке? Если только, конечно, сюда, в связи с новыми грандиозными проектами, не провели море, усмехнулся он.
– Земснаряд какой-нибудь? Хотя какой земснаряд в такое позднее время? – и даже не повернулся, продолжая стоять спиной к реке, всматриваясь в простиравшуюся перед ним обширную заасфальтированную площадь.
Хутор достаточно отстоял от ближайших строений. Минутах в пятнадцати ходьбы жила одинокая старая Мария. Русская, заброшенная сюда послевоенными переселениями всех советских народов во всех советских направлениях. Отсюда же эстонцы утекали не по собственной воле за Урал и в Сибирь. Навстречу им немалым потоком двигались русские. Впрочем, многие без всяких претензий, разоренные и неприкаянные. Мария приехала с мужем, который быстро и помер. Взяла на воспитание сына умершей младшей сестры. Воспитала его со всем своим прилежанием, привязанностью и вздорностью. После армии тот не вернулся. Даже не дал о себе знать.
– Кто его, подлеца, знает. Может, женился. А то и убили. Он такой, – не стала пояснять, какой такой.
Вот и жила одна с коровой, курами, овцами. Да, еще неотступная крыса, с которой она вела непримиримую борьбу. Возможно, крыса менялась. Вернее, менялись представители этого вида. Но Марии они представлялись единой вечной крысой, которую она ошпаривала водой, била поленом, кидала в нее топор. Крыса кричала как поросенок и погибала. Мария выбрасывала ее тушку. Через неделю она была опять тут как тут, прошмыгивая от печки к столу с неубранной посудой. Мария материлась и бросалась в погоню. Ренат иногда наблюдал эти титанические игры. Но не вмешивался.
– Понимаешь, Ренатка, устаю я от нее, – говорила Мария упавшим голосом, ложась на узкую кухонную скамью. – Почитай газету. – Поворачивалась на спину, уставившись безжизненным, почти окаменевшим лицом в беленый потолок.
Ренат вставал, шел к печке и в узкой щели простенка находил несколько пожелтелых газет со слабыми следами крысиного помета. В основном эстонские. Но были и русские. Мария говорила бегло на обоих языках, а вот читать и писать ни на одном не выучилась. Время было такое. Да и места ее проживания достаточно дикие, которых не достигла ленинско-сталинская кампания по ликвидации всеобщей неграмотности.
– Тут все старые.
– А мне какая разница?
– Действительно, – удивлялся своей непонятливости Ренат.
Все три окружавшие хутор воды были вполне неравномощны. Однако разница расстояний от них до хутора как бы уравнивала их в силе и значимости. Прямо за домом протекала небольшая река, где громоздились остатки некогда функционировавшей мельницы, по которой и было обозвано это место. Одну из мельничных пристроек переделали под низкую темную баню. Мрачную и непрезентабельную. Прямо у входа валялся громадный, расколотый надвое плоский камень, в который с полгода назад ударила молния ровно в тот самый момент, когда на него ступила маленькая ножка молодой хозяйки. Это был ужас. Что-то невероятное. Ее хоронили всем поселком в открытом гробу наполовину почерневшую, по возможности все-таки прикрытую белым шелковистым покрывалом. Люди с ужасом заглядывали и отшатывались. Молодые подружки, с которыми она бегала в школу и которые провожали ее первую под венец, застывали в почти кинематографическом оцепенении. Было от чего содрогнуться и оцепенеть. Спешили отойти, утыкаясь лицом в плечо другой такой же, только что пришедшей в себя. Когда приподнимали голову, плечо соседки было насквозь вымочено неостановимыми прозрачными девическими слезами. Некоторых выворачивало прямо у соседних могил. Рвало, в смысле. Если бы Ренат с Мартой стояли тогда за церковной оградой и могли к тому же понимать по-эстонски, то, возможно, подслушали бы:
– Ой, черная-то какая, – и прикрывает рукою рот.
– С кошками якшалась. От них электричества и набралась. Вот и вдарило. – Это кто-то из мужчин.
– Ян бил ее. Хутор-то удаленный, не расслышать, – вступает уже более прагматический голос. – Вот вся и черная.
– Ты что, это молния. От побоев так не бывает. Она из бани выходит и слышит: Мария, ступи на камень! – ступила. Тут и ударило.
– И мать ее так же кончила.
– Чего трепетесь! – строгим шепотом обрывает разговор низкорослая широкая старуха в черном.
