хулиганистых ребятишек. Рассмотрела. Покачала головой.
– Вон, возраста наших Сашка и Лилечки, – сокрушенно пробормотала она себе под нос. – А уже курят. Безобразие. Никто за ними не следит. Да и родители у них такие же – пьянство, разврат, воровство. Откуда другим детям взяться-то? Наша русская дикость.
– Тетка говорила, – снова начал поощренный Федя, чуть поклацывая зубами, – когда холодный подходит к воде, то оттуда к нему всякая нежить начинает тянуться. А вода крутится. – Посмотрел на стоящего в отдалении Димку.
– Какой это холодный? – все глубоко, почти до обморока затягиваясь папиросами, уставились на Димку. Тот молчал.
– Кто остыл там от чего. Или просто от рождения холодные, – продолжал Федька. – Вот я, например, залезаю в воду и замерзаю. Но это только сейчас, ненадолго. Потом снова разогреваюсь. Иногда прямо как в кочегарке под одеялом горячий бываю. Потому что я теплый. Кровь у меня теплая.
– Я не мерзну, – произнес Васька.
– Потому что ты вон какой сильный, – с естественным уважением подтвердил Федя. – Кровь у тебя теплая. А у холодных, как у рыб.
– Да пошел ты врать! – встрял стоящий Ленька – ни старший, ни младший, но со своим отдельным мнением. Он, в отличие от остальных, имел немалый опыт самостоятельной жизни. То есть, попросту, сбегал из дома. И весьма регулярно. Иногда на целый месяц. Мать в его поисках бросалась по привычным местам – вокзал, рынок, озеро, где ошивались такие же, как он. Иногда уматывал и в Москву. Милиция отыскивала. Возвращала домой. Мать долго и истерично расспрашивала:
– Ну, чего тебе не хватает, зараза? Все в доме есть! – Он молчал. – Чего бежишь, как волк? Вот сдам в монастырь, и будут там тебя, гада, нещадно лупить, чтобы знал, как мать надо уважать, – в сердцах хлопала дверью и шла к скотине.
Что-то влекло его прочь из дома помимо собственной воли. То есть не помимо воли. Не то чтобы он не хотел, а неведомая сила тащила его упирающегося, маленькими цепкими ручонками судорожно цепляющегося за почерневший от неимоверного возраста дверной косяк. Нет. Просто как будто смытый и беспамятный уходил и жил в другой жизни. И сам не мог сказать, какая жизнь пригляднее. Ребята с опаской поглядывали на него после очередного возвращения. Он же как ни в чем не бывало приходил в их компанию.
Ленька, помнится, в прошлом году и самого Ваську почти поколотил, когда они стыкнулись из-за Ленькиной собаки, которая, кстати, лежала тут же, тяжело и часто дыша, свесив огромный розовый язык.
– Я ему накостылял, – заносчиво говорил Васька.
– Нет, это я ему, – опровергал Ленька с угрюмой убедительностью, заставлявшей верить именно ему. Никто не осмеливался выразить свое согласие открыто, но упорное всеобщее молчание служило определенным знаком его нравственной победы. В делах же ученых он и вовсе был авторитет. Ленькин старший брат работал слесарем-инструментальщиком на военном заводе в городке напротив, через речку. Там он и жил в небольшом домике с участком. При доме был сколочен из всяческого подсобного материала неказистый гараж, в котором располагались разнообразные инструменты, детали и запчасти, из коих должен был в результате, в идее, когда-нибудь возникнуть частный собственный автомобиль. В мастерскую допускался и Ленька. Обычно, пересекая по камешкам речку в узком и неглубоком месте, он навещал брата. В основном после посещения стадиона, куда вместе со всеми бегал на воскресные матчи местного обожаемого Спартака. В Спартаке играли городские и посадские кумиры. К примеру, Жека Васильев со страшным, смертельным ударом с левой ноги. Старожилы припоминали, как он с пенальти убил вратаря вражеской команды. Гола, правда, не забил. Но вратаря, взявшего насмерть (в буквальном смысле) его чудовищный удар, бездыханным унесли с поля. Старожилы помнят. Улыбаясь, покачивают седыми головами, исполненные гордости соучастников и сопричастников того великого события. Правда, скорее всего, это был другой Жека, великий Жека, отец Жеки нынешнего, или дальний его предок, тоже Жека. Нынешний Жека (тоже не менее великий) вполне еще в несолидном возрасте бегал, на радость болельщикам и нашим ребятишкам, по ярко-зеленому, не испорченному топотом многочисленных нынешних профессиональных корыстолюбивых спортсменов, праздничному газону городка. А тогда ихние ребята обещались страшно отомстить предыдущему Жеке. Но обошлось. Обошлось. Да и не виноват он был, по сути дела. Игра такая. Профессия такая. Такая жизнь. Это все в городе знали. Тут возражать или допытываться до истины не было смысла. Да и какая такая другая истина или правда могла обнаружиться?!
Ленька лично знал некоторых из футбольных героев, так как брат его тоже играл в команде, составленной в основном из рабочих единственного в городке завода. Брат же был вызываем одинокой матерью Леньки после возвращения того из очередного беспамятного побега. Молча входил в тесноватую и темноватую комнату Леньки. Оглядывался. Останавливал взгляд на сжавшемся, но неодолимом в своем странном и бесполезном упорстве младшем брате. Выдергивал из темно-серых обвисших брюк широкий ремень и молча стегал Леньку по чему попало. Ленька молчал. Брат тоже молчал. Оба молчали. Ленька сопел. Брат же еле слышно покрякивал вслед очередному редкому, но болезненному удару. Потом говорил:
– Понял? Мать уважать надо.
– Угу, – кивал Ленька, застегивая штаны. И так до следующего раза.
Так что ему было дозволено иметь свое мнение.
– Пошел ты врать.
– А вот и не вру, а вот и не вру, – зашелся от обиды Федя, почти прижимаясь к Ваське, принявшему Ленькин вызов.
– Почему это врет? Дай человеку договорить.
