– Вот и не вру! Вот и не вру! Тетка рассказывала. Она тоже в городе работает. Работала. В одном цеху с Жекой. И с Толяном Смирновым. Вон, когда Колькина тетка Поля с молокофермы померла, так все холодные, когда помирают, а она вся разогрелась. Ее обливают, а вода на ней кипит прямо. Мужики воду ведрами таскали. Упарились. А однажды, когда живая была, прямо посреди молокофермы загорелась. Сама. Стояла, стояла и загорелась. Полфермы сгорело. И коров подохло – ужас. Ее судить хотели, а потом простили. Она же не виновата. Сама по себе загорелась. Потому что у нее энергии. – На слове «энергии» все не то чтобы уважительно, но как-то повнимательнее глянули на него и полностью поворотили к нему свои настороженные лица. – Вот. А как ее охладили, говорят, тайно куда-то в город увезли. Исследовали, из чего состоит. Потом сожгли в тамошнем криватории, чтобы никто не знал. И воду, которой поливали, куда-то увезли. Корову одну попоили, так ее прямо разорвало на части. Вот. А ты говоришь.
– Крематории, – поправил Димка.
– Чего?
– Не криваторий, а крематорий.
– А при чем здесь холодный человек? – не унимался Ленька.
– Когда он подходит к воде, – неожиданно вступил в разговор Димка, – все холодные частицы к нему тянутся. Своего чуют.
Никто не осмелился возразить.
– И что? – спросил, затягиваясь остатком изжеванной папиросы, Васька, прищурив левый глаз от разъедавшего дыма.
– А то, что вот ты, Васька, к воде подходишь: – снова начал Федя, но Васька остановил его рукой.
– Да, подходишь, – продолжил за него Димка, – и ничего. Все тихо. Потому что ты в принципе теплый.
– Ну, а ты подойдешь? – осторожно спросил Васька.
– Посмотреть надо, – как-то безразлично даже отвечал Димка.
– Да, да, – опять засуетился Федька. – Мы вот все своим теплом перекрываем. А если с одним: – и замолк под спокойным взглядом Димки.
– Ладно ты, мраморный, – поставил на место Васька слишком уж, на его взгляд, утвердившего значительность и серьезность своей персоны Димку. – Что вместе? – спросил он Федю.
– Вместе мы нейтрализуем, – выговорил Федя. – Тетка сказала. Когда много людей подходят, то ничего и не бывает. Это называется нейтрализуем. А когда отдельно – то все и происходит.
– Правда? – обратился Васька к Димке. Тот пожал плечами.
Прилегли на траву и закурили по новой. Белобрысые, подстриженные под машинку головы сияли под открытым солнцем. Ни облачка. Коршуны медлительно и разнообразно кружили на разных высотах. Их траверсы иногда пересекались. Тогда нижний перекрывал верхнего, на мгновение замирая и образуя с ним странное монстрообразное двухголовое сочетание. Потом расходились. На противоположной стороне реки привычно краснели стены знакомого монастыря. Совсем еще недавно он вызывал нестерпимое любопытство не только наших пацанов, но и всего окружающего населения. Он был закрыт. Секретный был. Изредка к нему подъезжали большие зеленые крытые машины с неведомым содержимым. Некоторые из местных работали там. Им строжайше запрещалось распространяться как о роде своей деятельности, так и обо всем, там происходившем. Ну, естественно, как и что утаишь среди людей от подобных людей же. Таки и не утаивалось. Говорили, там собраны психи со всей страны. Вроде бы хотят их на пользу стране приспособить, чтобы не жрали дармовые харчи. И вправду, с продовольствием были серьезные трудности. На всех не хватало. Народу-то вон сколько! И все есть хотят. Не напасешься. А тут еще бесполезных надо кормить. Так ведь психи – как их чему полезному обучишь? Приходилось лупить. А они от той нестерпимой боли свет из себя выпускали. Иногда это свечение было видно и со стороны. Даже с посада, где обитали наши пацаны. Все тогда оборачивали головы в сторону монастыря и замирали на мгновение. Свечение длилось не больше упомянутого мгновения. А то и меньше. Не всякий успевал и уловить. Может, привиделось. Примерещилось. Народ-то у нас падок на подобные фантазии и мороки.
Но работавшие свидетельствовали. Тайком, а свидетельствовали, что били там смертным боем. Страшно били. Да и всякий, начни его лупцевать, засветится как миленький. Чего же тут необычного и сверхъестественного? Светом тем хотели посад освещать. Но потом обнаружилось какое-то вредительство, и всех неведомо куда перевели. Электричество попросту протянули от высоковольтной линии, проходившей в километрах трех отсюда. И все забылось.
А теперь прямо напротив расположения наших наблюдателей, по крутому левому берегу бродили привычно-нелепые фигуры монастырских курортников. Взгляды мальчиков скользнули по ним и задержались на тощеньких детских фигурках.
– Я и говорю, отдохнул бы, вместо того чтобы работать на этих:
– Ну, он работает все-таки на предприятие. На государство. На Родину, – возразила Ираида Львовна. Довод из сильнейших. Возразить практически было нечего.
Ираида Львовна с трудом через голову стаскивала длиннющее и широченное розовое крепдешиновое платье. Под ним она оказалась в огромных темных трусах, облегавших ее крупный стан, и в таком же, почти бронированном, бюстгальтере. Она аккуратно сложила платье и разместила его на широченном грубом коричневатом банном полотенце, предусмотрительно захваченном из стен их монастырского обитания. Перебирая маленькими аккуратными ножками, почти комически контрастирующими с ее грузным и несообразным телом, она как-то даже подпрыгивала, ступая по желтому мелкому, прогретому
