– Вот и знаешь. Вот и хорошо. Георгия я отпустил. Почти отпустил. – Опять быстро посмотрел на девушку и снова опустил голову.
– Я его видела, – тихо отвечала Машенька, постепенно обретая спокойствие. Лицо ее несколько посветлело.
– Вот и хорошо. Вот и хорошо, – машинально повторял Иван Петрович, для виду перебирая все те же немногочисленные бумаги. Только раз быстро вскинул голову и несколько успокоился, заметив значительное посветление лица и рук девушки. – Одни мы остались, – усмехнулся. – И я вот завершаю. Через недельку помещение сдаю.
А где-то рядом совсем, совсем другое. Хотя и схожее. Даже почти такое же – невнятное, невразумительное, неухватываемое. Трудно улавливаемое даже на близком расстоянии. Бегущее нас. Необорачивающееся. Ускользающее. И дальше, дальше, покуда не исчезнет из зрения, скрываясь за мягкими, занесенными укрывчатым снегом покатыми холмами, проваливаясь вдруг в длиннющую извивающуюся ложбину под названием Долина Грез, – примерно так себе, наверное, представлял все это бухгалтер. И описывал соответствующими словами.
Тоненькие веточки деревьев и кустов, как легко порезанные пальцы, словно белейшими бинтами, обмотаны пушистыми ослепительно белыми бугорками вспухающего снега. Кое-где сквозь них проступают смутные и радостные капельки крови. Даже празднично как-то. На заметенных тропинках слабые неопределяемые следы не желающих оставлять по себе никакой конкретной памяти (так – дым! смутные воспоминания! ускользающие приметы! фантомы!) неведомых существ, вроде призрачных птиц и небольших скользящих зверьков. Крупные же твари, вроде тех же медведей и медведиц, стоят недвижимы, схороняясь за стволами больших черных деревьев, изредка выглядывая и мрачно поблескивая внимательными неморгающими каменноугольными глазами. Стоят месяцами, подстерегая неведомо кого, не могущие отойти ни на миг, поставленные здесь неведомо кем. Да и спросить некого. Так и стоят. Поблескивают глазами.
Редкий человек забредает в эти края. Тем более в такое нежилое время. Но и он, попади сюда, подивившись этой стихии укрытости и нераспознаваемости, тоже постарается обойтись без следов. Насколько возможно. Легко приподнятый той же самой неведомой силой, проплывая над снегом, заметит вдали слабые очертания каких-то монастыроподобных стен. Заметит – или ему померещилось? – некий всплеск голубоватого свечения. А может, это просто отблески и рефлексы распростертого во все стороны бесконечного снежного покрывала? И легко заскользит над поверхностью заснеженной тропы, повторяя все ее изгибы, пока не вылетит на мощный блестящий лед скованной Оки. И понесется, понесется вниз. Вплоть до Волги. И дальше – до впадения ее в нечто неведомое и даже незагадываемое. А там уж другие законы. Правила и уклад. Другой дух царит. Другие существа живут. Другие чудеса свершаются. Огонь! Раскаленный колеблющийся воздух. Все перегрето. И демоны. Демоны. Тоже перегретые.
Семеон входит в кабинет. Вид у него неважный. Неважный. Утомленный. Даже переутомленный. Словно после долгих часов непрестанной изнурительной пешей ходьбы или же безумной безостановочной скачки. Да так оно и есть. Глаза почти провалились. Под ними огромные фиолетовые прямо-таки канавы. Тяжело опускается на стул.
– Видишь? – обращается к Машеньке Иван Петрович, кивая в сторону изможденного Семеона. Потом снова обращается к нему: – Сколько простоите?
– Не знаю, не знаю, – ему тяжело даже выговаривать слова. – Люди выдержат, да лошади падают. Не знаю.
– Уже решили? – тревожно переспросил Иван Петрович и, не дождавшись ответа, опять обратился к девушке: – Сколько тебе еще надо?
– Ну откуда я знаю! – воскликнула она в ответ. – Это ведь не от меня зависит. Даже не от Рената. Много параметров. Пять уже скорректированы. Осталось два. Может, все еще можно отменить? Иван Петрович? – и так просительно взглядывает на него.
– Отменить? Это ты меня спрашиваешь? Ты себя спроси. – Девушка потупляет взгляд. Иван Петрович смягчается. – Два? Хорошо. А времени-то сколько? Эти два могут два года и длиться! – не дожидаясь Машенькиного ответа, снова обращается к Семеону. – Видишь, всего два.
– Два-три, – не то в отчаянии, не то насмешливо протянул Семеон. – А у Ивана Петровича уже ни одного не осталось. Вот так-то. А это точно?
– Точно? – переспросил Иван Петрович Машеньку.
– Ну что я могу ответить! – опять воскликнула она и даже всплеснула почти полностью посветлевшими руками.
– Точно, – говорит Иван Петрович Семеону. – Точно. Теперь иди. Терпите там.
– Уж и так терпим. – Семеон медленно поднялся и направился к двери. Остановился, словно хотел что-то добавить. Постоял не оборачиваясь. Передумав, отворил дверь и исчез. Иван Петрович выразительно посмотрел на Машеньку
– Да вижу, вижу, – отвечала она на его молчаливый упрек. И надолго замолчала. Иван Петрович снова принялся ворошить остатние бумаги в нижнем ящике. Выпрямился и выжидательно посмотрел на Машеньку. – Ой, как бы я хотела, чтобы все это происходило не здесь.
– Где же это? – заинтересованно оживился Иван Петрович.
– В Стамбуле, – она улыбнулась. – В султанских садах. Тихо. Спокойно. Никаких обязанностей. Ну, во всяком случае, подобного рода. – Она кивнула головой, словно указывая в сторону скопления этих самых неодолимых обязательств и проблем, и снова улыбнулась.
– Понятно, понятно. Возле гарема. Понятно. Тебе-то там можно, а нам нельзя. Давай держаться все-таки христианского ареала. Оно вернее будет.
– Тогда там же, но пораньше.
– А-ааа. Сразу за Софией? В садах. Да? Как раз возле Святой Ирины.
– Все помните.
