ужином, что обжег себе рот, но от куска холодного сливового пирога со взбитыми сливками ему полегчало.
Вымытые кружки уже высохли, так что прежде, чем отправиться наверх, он занес их в бар. Там появилось еще несколько клиентов, но человек с гиеной по-прежнему сидел за стойкой, и новоприбывшие тоже сторонились его: все собрались в дальнем конце зала.
– Похоже, все о нем что-то знают, – проворчала Аста. – Кроме нас.
Гиена все так же лежала на полу, покусывая и облизывая обрубок лапы, а ее человек, облокотившись на стойку, поглядывал по сторонам со спокойным интересом, но без малейшего удивления.
Но затем все-таки случилось кое-что удивительное. Малкольм был уверен, что никто больше этого не видел: отец болтал о чем-то с новыми гостями у дальнего столика, а посетители за другими столами играли в домино. Сгорая от любопытства, Малкольм не удержался и посмотрел человеку с гиеной прямо в лицо. Мужчина был черноволос, с блестящими карими глазами, на вид ему было лет сорок, и все черты его лица казались четкими и резкими, как на хорошей фотограмме. Одет он был, как обычно одеваются путешественники. Пожалуй, его даже можно было назвать красивым, если бы в его лице не отражались скрытая сила и озорство, с которыми такое определение сочеталось плохо. Внезапно Малкольм поймал себя на мысли, что этот человек ему симпатичен.
А человек, заметив, что Малкольм на него смотрит, улыбнулся и подмигнул.
Улыбка была теплая и заговорщическая. Она как будто говорила: «Мы с тобой кое-что знаем, только ты и я…» Во взгляде его тоже читалось понимание – и удовольствие от того, что они оба кое-что знают. Мужчина как будто приглашал Малкольма к соучастию: они вдвоем – против целого мира. И Малкольм, не удержавшись, улыбнулся в ответ. При обычных обстоятельствах Аста тут же спрыгнула бы на пол и подошла пообщаться с деймоном нового знакомца, пускай даже просто из вежливости, хотя гиена была уродливая и страшная, – но обстоятельства были далеко не обычные. Поэтому Малкольму пришлось отдуваться за двоих. Как поступил бы любопытный мальчишка, увидев человека с таким интересным и сложным лицом? Он бы улыбнулся в ответ. Нельзя было не улыбнуться.
Этим дело и кончилось. Малкольм поставил чистые кружки на стойку и пошел к себе, наверх.
– Я даже не запомнил, во что он был одет, – пробормотал он, закрыв за собой дверь комнаты.
– Во что-то темное, – сказала Аста.
– Как ты думаешь, он преступник?
– Наверняка. Но вот она…
– Она просто чудовище! Никогда еще не видел, чтобы деймон был так не похож на своего человека.
– Интересно, а доктор Релф может знать, кто он такой?
– Вряд ли. Я думаю, она общается только со всякими учеными. С другими профессорами. А он – совсем другой.
– И со шпионами. Со шпионами она тоже общается.
– Ну какой из него шпион? Он слишком бросается в глаза. Такого деймона всякий сразу приметит.
Малкольм вздохнул и принялся за геометрию. Строить фигуры при помощи циркуля и линейки ему обычно нравилось, но сегодня все валилось из рук. Улыбка человека с гиеной по-прежнему стояла у него перед глазами – и ни о чем другом он думать не мог.
Доктор Релф действительно не слышала ни о ком, у кого был бы такой искалеченный деймон.
– Ну, наверное, иногда такое случается, – предположила она. – Всякое бывает.
Тогда Малкольм рассказал ей, что эта гиена проделала на дорожке у монастыря, и Ханна удивилась еще сильнее. Вообще-то деймоны, как и люди, не совершали естественные отправления напоказ – ведь они, в сущности, и сами были людьми.
– Да уж, загадка, – сказала она.
– Как вы думаете, что это значит?
– Хороший вопрос, Малкольм. Давай поступим с ним, как с вопросами для алетиометра. Посмотрим, удастся ли нам понять, что все это значит. То, что эта гиена сделала на дорожке, выражало презрение, не так ли?
– Ага, думаю, так.
– Презрение к тебе, но не только. Еще и к монастырю. И, возможно, к монахиням и ко всему, что они олицетворяют. Теперь дальше… Гиена – падальщик. Она питается трупами других животных, хотя может и сама убивать добычу.
– Это отвратительно, но все же полезно, – заметил Малкольм.
– Да, верно. Я об этом не подумала. А еще гиена умеет смеяться.
– Правда?
– Да. Говорят же – «хохот гиены». На самом деле она, конечно, не смеется по-настоящему, просто издает звуки, похожие на смех.
– Хохот гиены, – повторил Малкольм. – Как крокодиловы слезы? Крокодил ведь тоже не плачет по-настоящему.
– То есть, лицемерит?
– Лицемерит, – кивнул Малкольм, наслаждаясь вкусом нового слова.
