– Помнишь, ты говорила насчет этого Жерара Боннвиля, что будто бы он – отец Лиры?
– Ты что, кому-то рассказал?
– Да ты погоди, послушай!
И Малкольм рассказал Элис о том, как пришел накануне к доктору Релф и застал у нее миссис Колтер.
– Ты же не сказал ей, что он…
– Нет! Конечно, нет. Просто сказал, что он говорит, будто он ее знает. Этого оказалось достаточно. Ее чуть удар не хватил. Так что, я думаю, хотя бы это – чистая правда. Они знакомы.
– А что она там вообще делала?
– Расспрашивала доктора Релф, где держат Лиру.
– Она ей сказала?
– Доктор Релф? Нет, что ты! Она бы ни за что…
У него так и вертелось на языке: «Она ведь шпионка», – но Малкольм вовремя спохватился. Об этом никому нельзя рассказывать. Беда только в том, что говорить с Элис с каждым днем становилось все легче, так что придется все время за собой следить, чтобы не сболтнуть лишнего.
– Она, то есть доктор Релф, сказала, что сама не знает. И вообще она очень удивилась. Миссис Колтер, наверное, пришла к ней, потому что ей так подсказал алетиометр.
– А это еще что такое?
Малкольм пустился в объяснения. Пока он говорил, вернулась мать, но умолкнуть посреди фразы было бы неловко, так что он рассказал все до конца – что такое алетиометр и что он умеет делать. Мать внимательно выслушала.
– Значит, вот чем ты занимаешься в Иерихоне? – спросила она.
– Нет. Это она этим занимается. В Бодлианской библиотеке.
– Чудны дела твои, Господи! Послушай, Элис, ты бы не хотела работать у нас побольше? Нет, не посуду мыть. Я бы тебя пристроила к готовке.
– Не знаю, – сказала Элис. – Может быть.
– Ну, если выкроишь свободную минутку между балами и зваными обедами, дай мне знать.
– Я сейчас работаю на монастырской кухне. Может, им и дальше понадобится моя помощь, если сестра Фенелла разболеется.
– Ну, смотри сама. Так или иначе, здесь для тебя работа найдется.
– Хорошо, – сказала Элис, глядя в лохань с мыльной водой и не поднимая головы.
Мама Малкольма закатила глаза, раздраженно покачала головой и пошла в кладовую.
– Ты начала говорить про сестру Катарину, – напомнил Малкольм.
– Ага. В общем, это она оставила тот ставень открытым. Потому что
– Что, правда?
– Конечно, правда! Ты что, не веришь мне?
– Да верю, верю. Но она-то его откуда знает?
– Я тебе покажу, – пообещала Элис и больше не добавила ни слова.
Но когда Малкольм уже собирался уходить, Аста подошла поговорить с ее деймоном. Она превратилась в кошку, а деймон Элис – в кота, и они тихонько обменялись парой фраз. Малкольма это удивило, но он промолчал и просто дождался, пока деймоны закончат свой короткий разговор.
– Что он тебе сказал? – шепотом спросил он Асту, когда они уже дошли до бара.
– Чтобы мы пришли в монастырскую кухню часам к восьми. Только и всего. А зачем – не объяснил.
В восемь часов, как было известно Малкольму, в монастыре начиналась вечерняя служба. Значит, все сестры будут в часовне – кроме, наверное, сестры Фенеллы и сестры Катарины, если та останется присматривать за Лирой.
Дождь хлестал как из ведра. С неба не просто капало, а лило сплошными потоками, такие же потоки неслись под ногами, по раскисшей земле. Казалось, во всем мире не осталось ничего твердого: только ледяная вода, от которой негде укрыться. Сказав, что ему надо делать уроки, Малкольм поднялся к себе еще в половине восьмого, – и вот теперь на цыпочках снова прокрался вниз, хотя за яростным шумом дождя, барабанившего по крыше, в двери и окна, его все равно никто не услышал бы.
Он зашел в кладовку, обулся в высокие сапоги и надел непромокаемый плащ и зюйдвестку[19]. Потом направился под навес сбоку от дома и натянул брезент из угольного шелка на каркас, которым недавно обзавелась его «Прекрасная дикарка». «Просто на всякий случай», – сказал он себе.
Затем, сутулясь под бьющим в лицо ветром и крепко прижимая Асту к груди, он с немалым трудом добрался до моста и остановился, глядя на бушующую реку. Сразу вспомнились слова Фардера Корама: в воде кое-что потревожили, и в небесах тоже… Приставив ладонь ко лбу наподобие козырька, Малкольм посмотрел вперед, сквозь завесу дождя. И в тот же миг едва не ослеп: вспышка молнии расчертила небеса прямо у него над головой, словно та самая
