сколько ошарашило.
— Ты мне верь, доченька! — Санитарка снова утерла слезу. — Я тридцать пять лет в Склифе, так что про раны и травмы все знаю. Такого понавидалась — самой иногда страшно, как вспомню.
— Ага, — уважительно подхватил мальчик-зайчик, которого я сто лет назад встретила в коридоре у лифта. — Тетя Тоня — настоящий спец! Ей сам Склифосовский в подметки не годится.
— Ладно, поверю на слово, — вздохнула я. — То есть я уже могу встать?
— Конечно-конечно! — тетя Тоня истово закивала.
Я прислушалась к себе и покачала головой:
— Нет, пожалуй, еще немного посижу. Отдохну, соберусь с силами… И в глазах что-то темно…
— Это не в глазах, — радостно пояснил мальчик-зайчик, пожирая меня горящим взором. — Просто один из плафонов разбился — пуля именно в него попала. А лампа, которую он прикрывал, сейчас почему-то горит гораздо тусклее, чем раньше… Хорошо, что вас осколками не посекло: травмы могли быть очень серьезные.
— Ну тогда все вообще прекрас…
Похоже, некоторым нужно гораздо меньше времени для восстановления сил, чем мне, поскольку мои изъявления радости были прерваны диким ревом:
— Витек, отдай ствол!
— Фиг тебе, а не ствол, Толик, — решительно ответил незнакомец, убирая пистолет в карман. — Проспись, отдохни — тогда и получишь. А то опять спутаешь коридор Склифа с площадкой для игры в пейнтбол — потом стыда за тебя не оберешься.
Все присутствующие, включая меня, согласно закивали.
Изогнувшись, я увидела старшего Студнева позади столпившихся вокруг меня людей в белых халатах. Он все еще сидел на полу, держась за голову. Похоже, мы с Витьком отделали депутата на совесть… или на страх? Увы, на децибелах его голоса физические страдания абсолютно не сказались, поскольку, услышав отказ, Студнев-пер снова заревел как противоугонная сирена:
— Да как ты смеешь?! Я ранен!
— Уж кто-кто, а я очень даже смею, — отчеканил Витек. — И, пожалуйста, будь точнее в формулировках. Ты не ранен, а избит, причем за дело. И, если понадобится, я еще добавлю.
Я не выдержала и зааплодировала. Моему примеру последовали почти все присутствующие.
— Сволочь ты все-таки! — всхлипнул старший Студнев, поняв, что ни от кого не дождется сочувствия. — У меня сын умирает, а ты…
— Не спеши хоронить Ваську, — велел Витек строго. — Твой сын — парень сильный, да и врач божится, что они его на ноги поставят.
— Когда ты с врачом-то успел поговорить?! Меня к нему не пустили…
— Еще бы! Врачи, знаешь ли, очень ценят свое время и не тратят его на общение с алкашами.
— Да что ты несешь?! Я совсем немного принял! Мне это как слону дробинка! Неужели не видишь?
— Еще как вижу, — хмыкнул мой защитник. — И все присутствующие тоже. Ты принял на грудь не меньше бутылки вискаря. Нашел время, ничего не скажешь! У тебя ребенок в аварию попал, а ты устроил себе праздник непослушания…
— Так я ж с горя! — Я не верила глазам: Студнев-пер, похоже, покраснел. — Я ж…
— Ты… — Витек использовал несколько очень энергичных матерных выражений, — чуть девочку не убил и санитарку едва до инфаркта не довел. Просто чудо, что обошлось без жертв, а вот разрушений избежать не удалось: ты разбил казенный плафон. И не где-нибудь, а в коридоре, где расположена палата, куда положили твоего сына! Вильгельм Телль, блин! Робин Гуд недорезанный! Нашел время-место для упражнений в стрельбе!
А вот сейчас глаза меня точно не обманывали. Депутат действительно покраснел — совершенно багрово, превратившись в самую настоящую свеклу.
Созерцание столь дивной картины придало мне сил, и я поднялась на ноги. Чтобы не упасть на качающемся полу, оперлась рукой о стену. Обретя наконец устойчивость, огляделась в поисках сумки — к счастью, лежавшей совсем рядом — и, с трудом нагнувшись, подобрала ее. А вот туфли, увы, обнаружить не удалось. Пришлось плюнуть на приличия и обратиться к незнакомцу босиком, надеясь, что безукоризненная вежливость компенсирует досадный недочет в моей внешности:
— Виктор… простите, не знаю вашего отчества…
— Для такой красивой девушки — просто Виктор! — отчеканил он.
Ах ты сволочь! Я очень хорошо представляла, насколько кошмарно сейчас выгляжу, но не собиралась никому позволять над собой издеваться. Поэтому я сильно смутилась и захлопала глазами:
— Ой, что вы! Я не могу обращаться без отчества к человеку в три раза старше себя. Это просто неприлично…
На самом деле мерзкому хаму на вид было лет сорок-пятьдесят и находился он в прекрасной форме, особенно по сравнению со старшим Студневым.
