— Справится, ага, когда его ползунки пойдут на исповедь, — фыркнула Апистия, но другая девушка-ангел приблизилась и опустилась на колени рядом со мной, ее рука, от которой исходило теплое сияние, коснулась моей щеки.
— Запомни, малыш, — сказала девушка-ангел. — Тебе будут говорить, что ты никогда не сможешь ходить. Видишь ли, люди сплошь и рядом называют себя верующими, но боятся верить по-настоящему. Если бы мы были горячими или хотя бы обжигающе-холодными! Но мы едва теплые и не способны совершать чудеса.
Она наклонилась ниже; я чувствовал тепло ее кожи, ее острый, но приятный запах, совсем не подходящий для ангела.
— Малыш, в тебя никто не поверит, даже самые близкие люди, хотя, похоже, с этим у тебя тоже непросто. Но запомни — я верю в тебя, верю, что ты сможешь однажды встать и пойти. Ты ведь меня не подведешь, да?
— Он тебе не ответит, — заметила вторая женщина-ангел. — Он еще толком и не агукает. М-да… хреново, если малыш склеит ласты. Вколю-ка я ему снотворное, что ли…
В ее руке появился шприц-инъектор, похожий я видел лишь пару раз, когда к нам в приют приезжали прививать послушников. Жидкость внутри шприца была кобальтового цвета и переливалась. Укола я не почувствовал, зато ощутил прикосновение к щеке мягких, теплых губ и услышал столь же мягкий, слегка низковатый, воркующий голос:
— Я не оставлю тебя! Придет время — и мы встретимся, но лишь тогда, когда ты встанешь на ноги. Запомни, меня зовут Ника.
Последнее, что я услышал, был короткий и невеселый смешок Апистии.
Проснувшись, я перебрался в коляску, раздумывая над тем, что увидел во сне. Если ангельская природа Ники не вызывала у меня сомнения, то поведение ее дерзкой на язык спутницы как-то слабо вязалось с тем, что я знал об ангелах. В умывальной комнате никого больше не было, и, воспользовавшись этим, я подъехал к цементному корыту, где те, кто мог, мыли ноги. Закатав рясу и подрясные брюки, я внимательно осмотрел свои ноги.
Тогда они выглядели намного хуже, чем сейчас, — худые, тоньше рук, они казались костями, обтянутыми неприятной смуглой кожей. Следов ожогов я, конечно, не нашел. Могло ли это свидетельствовать о том, что виденное во сне — всего лишь моя причудливая фантазия?
Да, могло. Но мне очень не хотелось в это верить.
Я попытался распросить, при каких обстоятельствах угодил в обитель, но братия словно поголовно приняла обет молчания. Складывалось впечатление, что в один прекрасный день я просто материализовался в приюте из ниоткуда. Медицинскую карту мне дали с большой неохотой, но и она ничего не прояснила — об ожогах в ней не упоминалось, говорилось только об атрофии мышц нижних конечностей, связанной с дегенерацией нервных окончаний неизвестной этиологии. Оказывается, по моему поводу собирался консилиум, может, и не самых великих светил, но уж, как говорится, по мощам и миро. Во всяком случае, эти ребята были специалистами в… разных областях. По их заключению, вероятнее всего, я получил сильнейшую электротравму, но, во-первых, от разряда такой мощности я скорее протянул бы ноги, чем потерял их иннервацию, а во-вторых, специально было отмечено как раз отсутствие ожогов. В общем, не придя ни к какому выводу, мое состояние списали на ненормальное развитие, вызванное неизвестными генетическими проблемами, и на том успокоились. Они, но не я.
На самом деле, прочитав отчет, я понял нечто важное — все то время, что я пытался узнать о своем прошлом, я занимался фактически тем же, чем пророк Иона: пытался убежать от того, что мне предстояло сделать.
Каноник сказал, что ждет чуда, а ангел из сна возвестил, что верит в меня и я смогу встать с инвалидного кресла. Я же малодушно пытался скрыть от себя это, проигнорировать то, что кто-то возлагает на меня надежды, кто-то в меня верит и чего-то ждет от меня. Никто никогда в меня не верил. Братия монастыря, будем откровенны, видела во мне только обузу. Да, они несли бремя (в виде меня) с радостью, но, как мне кажется, вовсе не потому, что любили меня, а лишь для того, чтобы стяжать себе благодать, я был лишь средством для достижения этой цели.
«А может, именно потому я до сих пор и не встал на ноги?» — внезапно подумалось мне. Может быть, все дело в этом? Я не мог пошевелить ногами, поскольку не чувствовал их, их для меня не существовало. И надежды на то, что когда-нибудь это изменится, тоже. До вчерашнего дня, а точнее, ночи.
Знаете, я думаю, что чужая вера делает нас крылатыми. По крайней мере, меня так точно. Но я не сразу решился на то, что хотел сделать. Иногда мне казалось, будто я ощущаю покалывание в ногах, чаще всего я думал, что это не больше чем иллюзия. Соотнеся это чувство с тем, что прочитал в своей карточке, я решил действовать и, улучив момент, выбрался за пределы миссии. Ее окрестности были неприглядны — все мало-мальски ровные места заросли всякими сорняками вроде молочая и ядовитого плюща. Последний-то мне и требовался. Я заехал туда, где меня никто не мог видеть и где плюща было больше всего, снял брюки и обильно натер ноги этим крайне неприятным растением.
Кстати, ядовитый плющ вовсе не содержит яда, но его сок и пыльца — сильнейший аллерген. То, что у меня аллергия на это растение, я знал с детства — когда эта дрянь цветет, вся миссия чихает и сморкается. Оставалось ждать.
В тот вечер я едва не отдал Богу душу: у меня подскочила температура, грудь сдавило, каждый вздох казался глотком кипятка, но я добился своего — почувствовал пламя, охватившее покрывшиеся алыми пятнами ноги. Я поверил, что они существуют, а значит — можно заставить их повиноваться.
Ходить я начал через месяц. А еще через месяц я поднимался к настоятелю миссии, прекрасно зная, зачем иду. Но даже тогда, когда мы вроде бы
