Проснулся весь взмыленный, с раскаленным браслетом и пульсирующей от боли правой рукой. Прижал ее к груди. Уставился в беленый потолок, запрещал себе закрывать глаза, опасаясь увидеть даже слабые блики очередного сна. Дышал глубоко, чуть покачивался. И плакал. Теплые слезы скользили по щекам. Как бы я ни прятался от воспоминаний, они вновь и вновь меня настигали. И ведь все могло закончиться иначе, и сейчас я был бы по-своему счастлив; вдали от родных мест, но рядом с Айей, рядом с новой семьей и, уж конечно, не так далеко, как сейчас, в Землях Эрхегорда. А всему виной то, что я натворил после побега из Кар’ун-Айя, желая избавиться от сросшегося с рукой браслета, надеясь отомстить за смерть родителей. Моя собственная глупость погубила мою новую жизнь, заставила страдать новую семью, а главное, не оставила для меня ни единой дороги, кроме той, что вела к городам Западного Вальнора…
Мы продолжали укреплять оборону дома. Собственно, больше заниматься было нечем. Ходить в разведку пока что не решались – опасались, что в любой момент вернется старуха и объявит какое-нибудь внеурочное испытание.
Рыли каналы, заглубляли сколоченный из заостренных досок наклонный палисад. Громбакх приволок из ближайших домов посуду – ее мы развесили на веревках вокруг рва, предварительно засыпав внутрь мелких камней и обломков кирпича. Надеялись, что ночью никто не сможет к нам подойти, не задев эти погремушки. Подумывали сделать еще один круговой окоп для огневой стены: заложить туда сушняк, а по необходимости поджечь.
Отряд Эрзы занимался тем же. Там вовсю орудовал молотом Нордис. Ломал стены других домов, выковыривал кирпичи и складывал из них шумное поле – такое, по которому нельзя пройти незамеченным. Возле гирвиндионца, не то мешая, не то помогая, суетился Феонил. Поглядывал в нашу сторону, иногда с улыбкой махал нам рукой. Вся эта история с разделением отрядов, кажется, лишь забавляла его.
Охотник присматривался к работе Нордиса, всячески кривился, уверяя, что наши веревочные погремушки сработают куда лучше, при этом старался разглядеть все, что делает Нордис, – в каком порядке и что именно укладывает на шумное поле.
Лепешки мы по-прежнему откладывали в сумки, ограничивались водой и травяными блюдами, которые теперь ели без опасений, все вместе. Личины не обращали внимания ни на проломленные стены домов, ни на линии защиты. Шли с неизменным отрешением, молча, уверенно.
Ближе к вечеру мы с Миалинтой поднимались на крышу в дозор. Смотрели, как уходят к Озерному кварталу женщины в белоснежных дхантах, и ждали, что в небе раскроется полотно зеленого заката. Но закат всякий раз был самым заурядным, не предвещавшим ни нового испытания, ни даже обыкновенной непогоды.
Когда мы стояли в ожидании третьего заката, я повернулся к Мие. Взял ее за руку. После всех слов Эрзы мы ни разу не говорили наедине. В опускавшихся сумерках я хорошо видел светло-коричневые радужки. Внимательно смотрел на лицо Мии. На кончик ее прямого носа, на светлые губы, на округлый подбородок, на украшавшие лицо родовые сигвы.
– Скучаешь по волосам? – Я посмотрел на короткую стрижку ярко-золотых волос.
Миалинта не ответила.
Глупый вопрос. «Лучше молчать».
Опять посмотрел на ее губы. Знал, что ничем хорошим задуманное не кончится, но старался не думать об этом. Задумавшись, наверняка отговорил бы себя, убедил, что и время, и положение не лучшие. Я ведь не был до конца уверен… Закрыл глаза. Мысли – пустое.
Приблизился. Поцеловал Мию. Мягкое, бережное прикосновение. Теплое дыхание.
Миа не ответила. Но и не отстранилась.
Я отвел голову. Открыл глаза.
Ярко-синие радужки.
Помедлил, пытаясь угадать в них хоть какие-то чувства. Нахмурился. Неожиданная вспышка раздражения, негодования и – я обхватил ее плечи, притянул к себе, поцеловал настойчиво, жадно. Теплая влага губ. Сбившееся порывистое дыхание. Обнял теснее, прижал к себе. Пальцами наткнулся на спинные ножны конры. Хотел обхватить Мию – всю целиком, почувствовать, как бьется ее сердце, как движется каждый мускул тела. Высвободиться из-под тяжелой защитной ткани, прикоснуться к ее коже, узнать вкус ее тела… Миа не сопротивлялась, но и не отвечала. Ее руки по-прежнему были опущены. Только отстранившись, я увидел, что она до онемения в кулаках сжимает ремень цаниобы.
Отошел. Замер. Посмотрел на Мию. Ярко-синие радужки стали светло-зелеными, а потом вовсе бесцветными. Миалинта тихо, будто насилу выдавливая слова, сказала:
– Я все расскажу, когда придет время. И ты все поймешь.
– О чем ты?
– А сейчас… небо.
– Небо?
– Посмотри на небо.
Я поднял голову. Увидел, что закат третьего дня вызревает лапидным изумрудом.
– Мы услышали Эхо, – промолвила Миалинта. – Ночью пройдет испытание. Тебе… Тебе надо подготовиться.
– Да.
