Девушка затянула странные слова, а я почувствовал, что каждое из них, будто молот, ударяет мне в грудь. Перехватило дыхание.
– Ногро’мо ату-ила. Унди’и дора.
Я задыхался. Браслет раскалялся. Руку стянуло болью. Под ногти впивались стальные заусенцы. От сотен порезов вскрывались подушечки пальцев. Суставы правой кисти медленно сжимало чугунными тисками.
– Аиаватур ор на Таир, ан таиакарат. Аваа Гуир дор.
Я сжал челюсти. От висков по голове прошелся гул. Я знал, что должен стерпеть боль. Не имел права ни кричать, ни хвататься за руку. Не мог этого объяснить. Просто знал.
Когда стихли незнакомые слова, боль угасла. После нее пришло опустошение.
«Что со мной…»
«Кем я стал…»
«Почему этот браслет, столько лет передававшийся из поколение в поколение…»
«И откуда эти…»
– Твоя первая чаша.
– Была моей последней чашей.
Странное чувство. Я не знал, закрыты ли у меня глаза. Не чувствовал тела. Но это было неважно. Плошка на столе стояла одна.
– Это я так, по-дружески, – откуда-то издалека донесся голос Громбакха. – Понимаешь, да? Если с ним что-то… я тебе весь затылок расчешу вот этим топором. До самых мозгов расчешу, чтобы посмотреть… и весь твой огненный хор задрипанных хористок не спасет…
– Я и есть вода. Первая и последняя.
По телу разлилась слабость.
«Яд!»
«Я выпил яд!»
«Яд! Яд!»
Внутри все всколыхнулось приступом паники. Но потом я заметил, что нити серебристых ячеек стали четче. Заинтересовался этим. Посмотрел на правую руку. На желтый браслет, на узор черных полосок. На потемневшие верхние фаланги и косточки пальцев. Впервые задумался о том, что стою не таясь, что не прячу руку, как делал это последние три года.
– Твое первое одеяние.
– Было моим последним одеянием.
Костюм на раме висел один. Прежде чем снять его с держателя, я уверенными движениями ослабил сразу несколько креплений, развязал шнуровку. Кажется, даже сказал что-то, возмущенный тем, что костюм не подготовили, что необработанная кожа на ремешках стала заскорузлой. Набросил его. Без сомнений, почти не глядя, перебрасывал одни полы, подтягивал другие, перекручивал складки поддевки. Наконец затянул последний шнур и почувствовал, что никогда прежде не надевал настолько удобной одежды.
– Я и есть ткань. Первая и последняя.
– Твоя первая обувь.
Удобная, сшитая для меня и мною же разношенная обувь. Уверенно и надежно лежащая в руке рукоятка кинжала. Столько лет сберегавшая от жары и холода
– Твой первый перстень.
– Был моим последним перстнем.
Я застыл. С удивлением обнаружил, что не вижу ни одного из четырех перстней. Словно личины, готовившие испытание, забыли их положить. Прежде чем я успел взволноваться, из горла поднялся чужой голос:
– Знание мое предвечно и всегда пребудет во мне.
Снаружи раздался единый басовый голос. Трубы-архнаиды возвестили упокой всего видимого мира.
– И каждому воздам.
В отличие от Пилнгара, я не стал рассекать кожу. Просто положил лезвие на правую ладонь и сжал кулак. Не потребовалось усилий. Сталь легко вошла в плоть. По ней заструились капли светлой крови. Окрасили лезвие в алое и тут же застыли, потемнели. Ни одна капля не упала на пол.
– Ты обретешь то, что ищешь, – промолвила девушка.
Голоса за домом стихли. Старуха смотрела на меня. Сейчас ее полный чужести взгляд не пугал.
В тишине было слышно, как скрипят подошвы переминавшихся с ноги на ногу Громбакха и Теора. Все застыли в ожидании.
Я прошел испытание.
Неспешно переоделся. Сложил костюм на стол. Знал, что не могу остаться в нем.
