Следопыт натянул повод. Отвернул коня и пустил его южнее. Следом без вопросов поехали мы с Теором, Миалинтой и Громбакхом. Отряд Эрзы замер в нерешительности.
– Пусти стрелу, – не поворачивая головы, предложил Тенуин.
– Куда? – не поняла Эрза.
– Через ветки.
– Весело, – пробурчал Густ.
Эрза помедлила. Достала из колчана тяжелую стрелу со светло-синим оперением. Небрежно натянула тетиву и тут же отпустила. Казалось, что и сама стрела полетела вяло, без желания. Я не сразу понял, что произошло. Только что среди деревьев стыл давний покой. А теперь все беззвучно взорвалось густой желтой пылью. Маревное облако, в котором едва угадывалась паутина тонких ветвей.
– Пыхча, – кивнул Нордис. – Я слышал. У нас – ды?хала. Нельзя.
Коробочки-плетенки раскрывались от малейшего прикосновения, выпускали всплеск не то своеобразной пыльцы, не то порошка. Не было ни времени, ни желания разбираться, насколько эта взвесь опасна. Эрза покорно направила коня вслед за нами.
– Да уж, подруга, – сказала она, нагнав Миалинту. – Глупая ситуация.
– О чем ты?
– Взяли нас проводниками. А теперь сами тропите.
– Не проводниками. Сопровождающими.
– Верно. – Эрза усмехнулась. Сухо, недобро.
Из-за всей этой кутерьмы с поездкой через лес у нас даже не было возможности толком обсудить случившееся на дороге: ни скрытый лагерь, ни пропавших фаитов, ни странностей в поведении наемников…
После косы вязкого кустарника на полверсты залегло взбугренное, но свободное от зарослей поле. Едва преодолев его, мы увидели непривычный по красоте и умиротворенности пейзаж.
Неестественная гладь травного плеса, на котором уютными островками стояли светлые купы деревьев. Самые настоящие деурские березы. С мягкой листвой, с белоснежной, не подпорченной болячками корой. Купы были небольшими, просматривались насквозь и по своим границам представляли на удивление ровные круги. Все деревья держали ровный строй. Ни одно не заступило за условленную черту, ни одно не сближалось с другим, не создавало толчеи. И никакого лесного сора: ни поваленного дерева, ни гнилой валежины, ни уродливой чаги – только гладкая трава.
Такое место казалось спасением после недавних болот. Небо вставало над нами высоким куполом нестерпимо густой синевы. На нем как-то нелепо висели разрозненные комочки черных, будто стянутых, сдавленных облаков. Клочки грозовых туч в ясную, безветренную погоду. Ветер… Только сейчас я понял, что воздух над поляной – затхлый, тяжелый, как это бывает в душных, месяцами не проветриваемых и задраенных комнатах. На болотах он был ничуть не лучше, поэтому я не сразу заметил эту странность. Но ведь тут, на просторных лугах, должно было дышаться лучше. А дышалось едва ли не хуже. Будто втягиваешь в себя ненастоящий, слишком плотный воздух.
– Бортлин-Гир, – выдавил Густ.
– Он самый, – отозвался Тенуин.
– Тихий дол… – понял Громбакх. – Слышал, слышал. Поганое, говорят, местечко.
– Как вам, господа, не знаю. А мне нравится. – Теор сдернул завязки под подбородком, вытянул края защитной сетки, потом вовсе сбросил капюшон. Тряхнул головой, рассыпая по плечам черные масляные волосы. Никто его не остановил. В Тихом доле не было гнуса. Здесь вообще ничего не было. Ни насекомых, ни птиц, ни цветов. Только трава. И белоснежные стволы берез.
– Может, тут заночевать? – спросил я. – Место, кажется, спокойное.
– Вот именно, – кивнул охотник. – Кажется.
– А что тут…
– Вперед! – Эрза не дала мне договорить. Подстегнула лошадь.
– Не задерживаемся. По сторонам не смотрим, – быстро проговорил Тенуин, явно больше обращаясь ко мне и Теору.
– Это хорошо, что мы добрались до Тихого дола? – спросил я на ходу. И сразу почувствовал, что говорить тяжело. Чем глубже мы заезжали в поле, тем более густым, мертвым становился воздух.
– Нет, – коротко ответил Тен. – Значит, мы севернее, чем должны быть. И мы не могли так быстро сюда доехать.
Больше он не проронил ни слова.
Даже на скаку ветер не поднимался. Закрыв глаза, я бы вовсе подумал, что минутан подо мной не бежит, а просто брыкается на месте. И все же он бежал. Полным галопом. Я приноровился к его ходу – чуть приподнявшись в стременах и пригнув голову, ловил колебания седла и почти не задевал его.
Дышали открытым ртом. Заглатывали воздух – насильно, жадно. С таким вниманием и сосредоточенностью, будто его приходилось не вдыхать, а именно
